Вечером того дня, когда Гена и Артурка услышали историю о волшебном стереоскопе, Света принимала гостей. Пришли Миша и Степа с Леной, так что в небольшой Светиной комнате стало тесновато. Стол (точнее, журнальный столик), по сторонам которого сидели все четверо, был накрыт большим листом ватмана с каким-то рисунком, а из выпивки-закуски и столовых приборов не числилось ничего, за исключением пустого фарфорового блюдца.

— Еще раз говорю: это Мишкина идея, — полусмущенно-полураздраженно ответила Света на какое-то ироничное замечание Степы.

— Нет уж, сударыня, тут вы не правы, — продолжил тот шутливую атаку. — Сами же доверили простодушному Михаилу оккультное знание, сами сообщили ему о своем медиумическом даре, так что извольте теперь расхлебывать…

— Да заткнись ты! — всерьез рассердилась Света. — Все девчонки в детстве гадали — кто на картах, кто на блюдце; что ж тут такого?

— Вы, сударыня, недопонимаете, — не затыкался Степа. — Карты — это одно, а блюдечки, столоверчение, глассолалия и прочий спиритизм — совсем другое.

— Степ, хватит! — попросил Миша. — А то она откажется, а сами мы не знаем, как это делается. Мне же для рассказа нужно, я объяснял! Нужно жизнью проверить…

— Что же вы, господин хороший, — комически посуровел альбинос, — из-за рассказа вашего под власть демоническую подпасть хотите? Душу свою бессмертную загубить вознамерились и других за собой тащите?!

— Дурак ты, Степа! — диагностировал Солев, невольно передернувшись. — Таким не шутят.

— Миш, а может, и правда не надо?.. — просительно пролепетала Света. — Да и взрослые мы уже — зачем? А так у меня вино есть домашнее, — продолжила она, воодушевившись оттого, что ее не прерывают. — Ты же пробовал — вкусное. Просто посидим, поболтаем.

С довольной улыбкой Степа глянул на Мишу и вдруг напоролся на его яростный взгляд, как напарываются в лесу на кровожадный слепящий сук.

— Не бери, Свет, в голову, — поспешно пробормотал Степа. — Я пошутил. А Миша пишет рассказ — Мише надо помочь… К тому же, если мы блюдечко вертеть не станем, он меня на дуэль вызовет, и моя смерть будет на твоей совести. — Он уже успел немножко оттаять после взгляда василиска и кривовато улыбнулся. — Честно говоря, не верю я, что что-нибудь получится у нас в смысле духообщения. Я читал, что Владимир Соловьев (упертый мистик, между прочим) как-то специально поехал в Лондон, к спиритам. Во время сеанса в темной комнате он услышал колокольчик, — ну и хватанул рукой на звук. В результате поймал жилистую руку с колокольчиком, да еще и в манжете. Он еще прикололся по этому поводу: никогда, мол, не думал, что духи носят манжеты… У тебя, Свет, кстати, никого там нет под кроватью — с жилистыми руками и колокольчиком?

Миша и Степа рассмеялись, а девушки остались серьезными.

— Это гадание почти всегда получается, — сказала Света тихо. — Всё по-настоящему — и никаких колокольчиков. Если только на первый вопрос «нет» ответит, тогда не получится.

— Она правду говорит, — заметила Лена, в этот вечер молчаливая и неулыбчивая.

— Ты-то откуда знаешь? — Степа даже вздрогнул от изумления.

— Я тоже в школе так гадала.

— Все бабы ведьмы! — заключил он, нервно хмыкнув. — Что ж ты мне раньше не рассказывала?

— А зачем?

— Есть многое на свете, друг Горацио… Ну а вызывали кого? — продолжил Степа допрос.

— Пушкина, Есенина, Наполеона… В основном, по школьной программе, — пошутила рыженькая Лена.

— Все три персонажа, прошу заметить, — ярко выраженные герои-любовники! — рассмеялся Миша, уже успокоившийся насчет сеанса, и был поддержан всеобщим смехом. — Ну а Пушкин, Пушкин-то — что Пушкин? Стихов не диктовал?

— Нам — нет. Зато как матерился!

— Ужас просто! — подтвердила Света, перебивая собеседницу. — Мы его тоже вызывали. Так он такие слова использовал, что просто не поймешь. То какое-то вроде наждака, но неприличное. Наждак — не наждак… Я такого и не знала сроду, и сейчас забыла.

— Я тебе как-нибудь напомню, — усмехнулся Солев. — Замечательный архаизм. Ну а еще чего тебе Пушкин говорил?

— Да так, камасутра сплошная.

И вновь все рассмеялись.

— А нам он однажды свинью ужасную подложил, — вспомнила Лена, наконец-то развеселившись. — Ответил на какой-то вопрос: «Познайте, что такое кунка». Никто из нас такого слова не знал. Спрашивали в классе — тоже никто. Смотрели в словаре: «куница» есть, а «кунки» нет. Ну, спросили у учительницы русского языка и литературы. А она, как на зло, знала. Эх, нам и влетело!..

— И что оно означает? — поинтересовался Степа. — Погоди… Ты, Миш, знаешь? А ты, Свет? Тоже нет… Ну, говори тогда.

— Как бы это помягче… — замялась рыженькая. — Почти то же самое, что ваш «наждак», только наоборот.

— Ай да Пушкин! — расхохотался Миша. — Ай да сукин сын! Давайте сегодня тоже из писателей кого-нибудь вызовем, только посерьезнее.

— Давайте, — согласился Степа. — Достоевского, например. Он и при жизни был шибко умным и не матерился, наверное.

— Ладно, — молвил Солев.

— Да ну его! — поморщилась Света. — Такую нуднятину писал…

— А я — за, — проголосовала Лена.

— Большинство за Достоевского, — подытожил Степа, привычно входя в роль организатора. — Только давайте договоримся: для чистоты эксперимента каждый из нас по очереди будет отходить от стола. Если процесс прервется, то сразу станет понятно, кто всех дурачил. Если процесс не прервется ни на ком, то… Есть многое на свете, друг Горацио… Кажется, я это уже говорил.

— Не ты, а Гамлет, — уточнил Миша.

— Не важно. Важно, что если кто-то отказывается от этого условия, то он (она) и есть манжета с колокольчиком.

— Да согласны все, успокойся, — сказал Миша нервно. — Зажигаем свечку, гасим свет…

— Гасим Свет? — лукаво переспросила Света.

— И без шуточек давайте, — попросил Солев, знобливо подрагивая. — Федор Михайлович — человек серьезный.

— Уже не человек, — заметила Света, переворачивая фарфоровое блюдце вверх донцем, на котором была жирно начертана черная диаметральная одноконечная стрелка.

Гадальное поле представляло собой три концентрических круга. Небольшой внутренний, в который поместили блюдце, был разделен на две половинки: в одной написано «да», в другой — «нет». Центральный круг, ненамного отстоящий от внутреннего, содержал цифры. Внешний круг — самый большой — был буквенным. Стрелка на блюдце четко указывала на линию между «да» и «нет». Все участники сеанса коснулись блюдца пальцами левой руки. Был задан ритуальный первый вопрос. Ответ был положительным.

— Будет тебе материал, — шепнула Света Мише…

 

Протокол духообщения

Преамбула: Этот протокол составлен 12.10.01 во время спиритического сеанса четырьмя его участниками, которые поочередно выходили из круга лиц, участвовавших в сеансе, причем духообщение во время их отсутствия не прерывалось.

Миша: Вы Федор Михайлович?

Дух: Нет.

Степа: Кто же вы?

Дух: Иван Федорович.

Света: А где Федор Михайлович?

Дух: Занят.

Лена: А вы из рая или из ада?

Дух: Из пакибытия.

Степа: Удастся ли нам ролевая игра?

Дух: На славу.

Миша: Гена согласится сыграть инока?

Дух: Да.

Света: А к нам правда тогда Пушкин приходил?

Дух: У него и спросите.

Миша: А Бог есть?

Дух: Много богов и господ много.

Степа: Что бывает после смерти?

Дух: По вере.

Лена: Когда в России жизнь наладится?

Дух: К осени улей успокоится.

Света: А когда я замуж выйду?

Дух: Скоро.

Света: А как его зовут?

Дух: Громко.

Степа: Что будет для меня самым трудным в этот месяц?

Дух: Вернуться.

Миша: А для меня?

Дух: Дописать рассказ.

Лена: А для меня?

Дух: Бросить курить.

Лена: Я же не курю.

Дух: Закуришь.

Света: А для меня что самым трудным будет?

Дух: Ждать и догонять.

Степа: Что  мы можем для вас сделать?

Дух: Добавьте в круг цифр знаки препинания, пробел и смайлик 🙂

Примечание: Сеанс окончен.

Подписи участников:

 

— Расписывайтесь давайте, — сказал Степа, переписав протокол набело, и нехорошо пошутил: — Желательно кровью.

 

* * *

На следующий день, в субботу, незадолго до полудня, Гена позвонил Вале.

— Велину с третьего этажа позовите, пожалуйста, — попросил он (комнату называть было не принято, поскольку общежитие небольшое и все всех знают).

С минуту или две Валерьев слушал относительную тишину, содержащую расплывчатые шумы, невнятные голоса, еле различимую музыку, а после он услышал звук поспешно приближающихся шагов с прискоком и, наконец, Валин голос.

— Алло!.. Привет, Геночка! Чего звонишь?.. Да, есть такие лекции, до понедельника могу дать… Заходи, конечно. Комната 32.

«Нужны мне эти лекции; до сессии еще куча времени… — подумал Гена, заглядывая в себя с некоторой брезгливостью. — Ну, ты, парень, и вляпался! Ужасно глупое ощущение…»

До комнаты № 32 Валерьев дошел в сопровождении пожилой кастелянши. Еще раз подозрительно оглядев гостя, женщина постучала в дверь и спросила, можно ли ему войти. Оказалось, что можно.

Валя открыла дверь, и кастелянша ретировалась. Между юношей и девушкой оказалась завеса из наборных разноцветных деревянных висюлек. Гена прошел сквозь завесу, как сквозь звонкий сухой ливень. В тесной прихожей, напротив крупнорогих, бодливо оттопыренных вешалок с шаровыми набалдашниками, — напротив этих вешалок во всю стену красовался плакат с голой американской певицей, назвавшейся святым именем.

— Это девчонки повесили, — стыдливо сказала Велина, ладошкой прикрывая «звезде» срамное место. — Проходи в комнату.

— Погоди, разденусь-разуюсь, — ответил Валерьев, сняв ветровку и накинув ее на вешалку.

— Не разувайся: на улице сухо.

— Как скажешь.

В комнате никого не было, четыре кровати были идеально застелены, на одной из них сидел игрушечный желтошерстый заяц.

— Твоя — с зайцем? — спросил Гена и устыдился своего вопроса.

— С зайцем, — тихо ответила Валя.

— Хороший заяц, — похвалил Гена и облизнулся, что вышло уж вовсе по-дурацки, но она в этот момент смотрела на зайца, — может, и не заметила.

— Хороший. Я сплю с ним в детства.

— Это называется верностью, — нервно хмыкнул Валерьев, и ему почему-то подумалось о приговоренных к расстрелу, пошучивающих перед казнью.

— Смейся-смейся, — сказала девушка с игриво-угрожающей интонацией и, шагнув к кровати, схватила зайца и прижала к груди. — Он у меня всё равно самый лучший.

— Я и не спорю, — проговорил Гена, понемногу избавляясь от смущения. — Я вообще на твоего зайца не претендую — мне бы тетрадку на пару дней.

— Тетрадку… — пробормотала Валя в замешательстве. — Сейчас вспомню, где она.  Ты садись пока.

Юноша сел на стул возле письменного стола и стал наблюдать за поисками. Тетрадка оказалась на подоконнике, возле кипы журналов.

— Что за журналы?

— «Сторожевая башня». Издание свидетелей Иеговы.

— А-а, — уныло протянул Гена, поднялся и подошел поближе; на обложке верхнего журнала подчеркнуто красивая девушка с ярким макияжем на лице, с драгоценными сережками в ушах, с элегантной одеждой на теле — стояла, прикрыв глаза и сложив по-католически ладошки. — Молится, что ли?

— Молится, — ответила Валя с вызовом.

— Ну, пусть молится.

— А вот ты — сколько времени в день молишься? — спросила она напористо.

— Утром — минут пятнадцать, вечером — минут двадцать. Перед причащением — часа по полтора, но это раз в месяц. Ну, и в церкви по воскресеньям и праздникам — литургия идет часа два, вечерняя — часа два с половиной. Если сесть с калькулятором, можно всё это сосчитать. Только на фига? — раздраженно вопросил Гена. — Важно ведь не сколько молишься, а кому молишься и как молишься.

— Ты прав, — сказала девушка задумчиво.

— Несколько раз я вообще целый день молился: выходишь на улицу и начинаешь читать Иисусову молитву, а вечером замечаешь, что всё еще читаешь ее, — она незаметная, как пульс… Иногда бывает и слёзная молитва, во время нее даже слова кончаются — просто стоишь перед Богом и плачешь. Но чаще — так себе: торопишься, отвлекаешься, не вникаешь, а спохватишься — уже почти правило дочитал. Мне духовник говорит, что такое у всех бывает…

«Что это я вдруг разоткровенничался?..» — мысленно спохватился юноша и замолчал. Молчала и Велина. Они молча стояли и смотрели в окно на осеннюю разноцветную листву, безнадежно цепляющуюся за уснувшие ветви, а на подоконнике высилась тяжелая стопка глянцевых журналов.

— Пойдем погуляем, — вдруг предложил Гена, чувствуя какую-то грусть и духовную усталость; предложил запросто и почти властно.

— Пойдем, — радостно согласилась Валя.

И спросил он ее на улице:

— Како веруеши?

И сказала она ему веру свою.

— Да это же бред какой-то! — воскликнул он и принялся возражать, по памяти цитируя Евангелие.

Но она не услышала его возражений, хоть он и говорил громко.

Некоторое время после теологического диспута они гуляли молча, а потом вдруг принялись болтать о такой чепухе, что и пересказать-то сложно. Они дошли до старого запущенного парка с ржавыми неработающими аттракционами, о котором поговаривали нехорошее. Но ничего нехорошего не было, — напротив, всё было хорошо: и солнце, и этот листопад, и этот златолиственный ковер под ногами, и эта рыжая вислоухая собака, без устали приносящая хозяину палку… Валя взобралась на щербатый бордюр, окаймляющий парковую дорожку, и шатко пошла по нему, и Гена понял, что должен подать ей руку и так и идти рядом, подстраховывая… И вдруг он разозлился и сунул руку в карман ветровки.

«Что же это такое?.. — раздраженно подумал Валерьев. — Ведь это уже тысячи, миллионы раз было! И эти парки с листопадом, и это хождение по бордюрам — ведь штамп, клише, трафарет! Штампами писать нельзя — за это всех начинающих графоманов по рукам бьют! Но зачем же тогда жить по трафарету? Вскочила на бордюр и ждет, что я ей руку подам. Если вскочила, значит, обязан подать — таково клише. А вот хрен тебе! Текст со штампами читать невозможно, если художественный вкус есть. А если вся жизнь из штампов состоять будет? Стандартное поведение в стандартных ситуациях. Тогда просто нет смысла влезать во всё это: достаточно по сторонам посмотреть».

— Ген! — позвала Валя, сойдя с бордюра, и помахала ладошкой перед глазами Валерьева. — Ты чего?

— Задумался, — ответил он мрачновато.

— Просыпайся и пойдем дальше, — весело сказала она, сопроводив свою речь замысловатой жестикуляцией; она заметила, что сурдоперевод ему нравится, а потому старалась почаще использовать язык глухих.

— Ты мне так и не объяснила, зачем тебе язык жестов, — произнес Валерьев, продолжив путь, но уже подумывая, где развернуться, чтобы идти обратно.

— Для проповеди, — ответила Велина. — Другие возвещатели ходят по домам и, если видят глухих, то сигнализируют мне. А я с кем-нибудь иду по этим адресам. Глухие очень любят, когда с ними говорят. У нас уже целая община глухих.

— Это интересно! — воскликнул Гена и вспомнил православных глухонемых, неоднократно виденных им в соборе. — Это очень интересно! Ты, наверное, и на служениях ваших всё им переводишь?

— С ними работа отдельно проводится, но то же самое — и книгоизучение, и школа теократического служения…

— Что еще за школа?

— Ну, вроде обучающих семинаров.

— А, это как в сетевом маркетинге, там успешные дистрибьюторы тоже новичков назидают.

— Почти что так.

— А по воскресеньям у вас бывает что-нибудь?

— Бывает, конечно. Служебные доклады, обсуждение «Сторожевой башни». Почти вся неделя чем-нибудь занята.

— Ясно, — протяжно и весомо проговорил Валерьев, о чем-то напряженно размышляя. — Это очень интересно… Сегодня-то, кстати, как я тебя застать смог?

— Сегодня у нас будет вечером.

«В субботу вечером и в воскресенье — как у нормальных», — подумал юноша и кисло улыбнулся.

В той же кисло-улыбчивой задумчивости он шел домой, сжимая в ладони свернутую в трубочку тетрадку Вали Велиной. А сама Валя нехотя отвечала в этот момент на расспросы девчонок, живших с ней в одной комнате. «Всё это было, было, было, — думал Гена. — Миллионы раз было. Можно к этому, правда, не как к трафарету отнестись, а как к закону жизни, типа природного. «Пора пришла — она влюбилась». Это как клочком одежды попасть в машину, и вот тебя затягивает, и не вырваться… У кого уж этот образ был?.. Но вырвался же Подколесин! Прыгнул от невесты в окно — смешно, конечно, но ведь это героический поступок, если призадуматься… Ну, взяла она меня за сердце, если не за мошонку, — и что? Поведет теперь, куда ей вздумается? Зачем же мне мозги в таком случае? К тому же, иеговистка… Но насчет глухонемых — мысль интересная».

 

* * *

На воскресной поздней обедне Женя опять увидел того дядю, который когда-то подал ему милостыню. Женя с мамой и папой стояли позади него, и мальчик поневоле замечал, что несколько раз дядя застывал — не крестился и не кланялся, а стоял столбом, потом вдруг спохватывался и крестился с поспешностью. Жене даже захотелось, когда дядя опять задумается, дернуть его за ветровку, но это, наверное, неприлично — взять и дернуть… За этими мыслями Женя проворонил момент, когда нужно было креститься, и пристыженно перекрестился дважды на следующем прошении ектеньи. «Надо следить только за собой!» — подумал он и более не отвлекался.

Гена вздрогнул, очнувшись в очередной раз, перекрестился и самоосуждающе подумал: «Разве так молятся? То рассказ, то глухонемые!» И он принялся молиться, как должно, и лишь во время причащения, в котором не участвовал, вновь задумался о постороннем: «Неужели это влияние рассказа? — размышлял он. — Ведь почти никогда не отвлекался в церкви, а как написал, так и пошло-поехало… Или это из-за Вали? Нашел крайнюю!.. Тело Христово примите, Источника безсмертного вкусите!» Его мысли совпали с молитвой, которую он пел вслух, и растворились в ней.

После службы Гена дождался отца Димитрия, как они и договаривались неделей ранее. С этим священником Валерьев непривычно сблизился и после двух исповедей у него стал поминать иерея Димитрия в утренних молитвах как духовного отца. Прежде в том же качестве он поминал священника, крестившего его и вскоре куда-то переведенного, а постоянного духовника у Гены и не было никогда. Юноша подходил на исповедь то к одному священнику, то к другому, то к третьему (обычно к тому, перед которым очередь короче) и был в духовном плане как бы «сыном полка». И вот теперь он определился: отец Димитрий мог и выслушать, и подсказать, и после исповеди ему Гена, порывшись в себе, заключал с радостью, что вроде бы все грехи, о которых помнил, назвал. У Гены появилась потребность брать у отца Димитрия благословение после службы и при необходимости он не стыдился перемолвиться со священником по какому-либо вопросу, — словом, он обрел духовника.

— Бог благословит, — сказал отец Димитрий, благословляя и троекратно расцеловался с Геной, после чего добавил: — Я прочитал.

— И как? — спросил Валерьев не без волнения.

— Пойдем куда-нибудь на скамеечку.

— Пойдемте.

Погода держалась отличная, ярко-солнечная, и всё-таки сидеть на деревянной скамейке было немного прохладно.

— Талант у тебя есть, и большой, — начал священник. — Но рассказ, по-моему, не вполне удачен. Он какой-то слишком уж из головы.

— Потому что внутренних монологов много? — спросил Гена обиженно. — Но он от первого лица, в нем и не может быть по-другому…

— И от первого лица можно по-разному писать. Но я не это имел в виду, когда говорил, что из головы. В части про мальчиков-наркоманчиков, например, есть какие-то черточки, сложно даже сказать, какие… И вот исходя из этих черточек мне как читателю кажется, что автор в том сарайчике не был… Я прав?

— Не был. Только кому какое дело до автора?

— Я имею в виду рассказчика, повествователя, не знаю, как это правильно в литературоведении называется. У тебя же от первого лица рассказ написан, а значит, и тени сомнения быть не должно, что рассказчик правдив. Кстати, судя по рассказу, ты и в церкви не был или был пару раз для сбора материала.

— Вы издеваетесь, что ли?! — воскликнул юноша возмущенно.

— Ну, извини, Гена, извини, прости Христа ради. Но ведь тебе честное, максимально жесткое мнение нужно, чтобы потом отредактировать.

— Я слушаю, — проговорил Валерьев сквозь зубы и вдруг спохватился: — Бог простит, и вы меня простите!

— Бог простит, — улыбчиво молвил батюшка. — Так вот, часть про церковь хуже, чем про сарайчик. То есть я, конечно, заметил и параллели твои, и символику, и некоторые внутренние монологи очень хороши. Но беда в том, что ты как будто составляешь некое пособие для невоцерковленных. И всё, что знаешь, видел и вычитал, переносишь на страницы рассказа. Как будто взял книжку с толкованием Божественной литургии, набрал примеров из жизни, мыслей, впечатлений, всё это перемешал, но в основе части — всё равно книжка с толкованием. Убери книжку — и рассказ оживет. Из части про наркоманчиков тоже убрать надо что-то, совсем чуть-чуть — поговори со своими плановыми приятелями: наверняка ты от них набирал материал.

— Говорил уже, — сказал Гена уныло, про себя удивляясь прозорливости собеседника.

— И что?

— Сказали, что кое-где схема просвечивает.

— Правильно сказали. Значит, это «кое-где» надо исправлять. Я тебе некоторые места карандашом отметил — посмотри. Главная претензия в духовном плане — это что твой герой вдруг бесноватым оказывается. Такой милый мальчик — и с бесом. Как говорили в советские времена, «нетипично». К тому же, бесенок уж очень мощный попался, если во время Херувимской только легкий дискомфорт испытал. Я раза два или три видел, как бесноватых на Херувимской корежит, — и лают, и пена изо рта… И непонятно, когда этот бесенок в него залез: судя по склонности к внутренним диалогам, давно; но тогда как же твой герой в предшествующее воскресенье ко кресту подходил? А если совсем недавно, то чего же это бесенок так расхрабрился, что подпустил своего подопечного ко кресту? Да и вообще, если бы всё было так просто… В общем, здесь у тебя явный промах. Другие промахи помельче: ектеньи, например, диаконы читают, а не иереи; и еще на Крестовоздвиженье крест после службы не выносят: он лежит на аналое, в центре храма, так что здесь ты явно напутал. Есть и еще кое-что — посмотришь, я отметил. Нуднóты и длиннóты тоже есть — их бы сократить не мешало…

— Ну а идея вам как? — спросил Гена с последней надеждой.

— Идея положительная и понятная, — ответил священник. — Правда, максимализм, максимализм юношеский… Если со стороны посмотреть или просто поспокойнее глянуть, то вся ситуация — буря в стакане воды.

— А разве духовная деградация — это не ужасно?! — воскликнул молодой человек. — Живешь и чувствуешь, что ты с  каждым днем хуже и хуже, хуже и хуже… Если человек с совестью и, как вы выразились, максималист, то всё очень логично. Дело спасения души — это не буря в стакане воды! Если набралась критическая масса грехов, то произойти и не такое может. К тому же, рядом с ним бес был, подсказывал…

— Бес рядом — это ситуация знакомая, — пробормотал отец Димитрий. — Возможно, ты и прав, а твой герой и по возрасту как раз должен быть максималистом. Но, знаешь ли, Гена, в церкви очень многие думают о постороннем, и отвлекаются, и какого-то чудного молитвенного настроя, чуть ли не исихастского, не испытывают. И нет в этом ничего ужасного и фатального: скажут на исповеди, что молятся невнимательно, а священник отпустит им этот грех — и живут дальше. Есть, Гена, и пострашнее грехи. Но герой твой очень чистый и, к тому же, максималист. От него отходит начальная крещенская благодать (она ото всех отходит через несколько лет после воцерковления, точнее, это только так кажется, что отходит), а он по неопытности думает, что прежние молитвенные подвиги и восторги — его заслуга, а нынешнее охлаждение — его вина. То, что раньше давалось без усилий, теперь требует напряжения и не всегда получается… Но на самом деле это просто новая фаза во взаимоотношениях с Богом: тогда был медовый месяц, и Он каждый день говорил, что любит тебя, а сейчас — честное супружество. Он и теперь рядом, любит тебя, видит и слышит, но не так бурно и явственно проявляет Свои чувства, как раньше. Не надо впадать в уныние: так и должно быть.

— Слова ваши утешительны, — сказал Гена со вздохом. — Но сама ситуация очень грустная.

— Главное в этой ситуации — не делать глупостей, — заметил батюшка.

— А еще, отец Димитрий, я после написания рассказа в церкви стал отвлекаться, а до того почти никогда, — признался юноша.

— Многие отвлекаются — еще раз тебе говорю. Но вообще-то, литература — штука коварная. Знаешь историю с Флобером?

— Нет, наверное.

— Когда он написал, что его госпожа Бовари отравилась мышьяком, он и сам слег с симптоматикой такого же отравления.

— Круто! Не знал!

— Так что поосторожнее с литературой: можно отравиться. И еще кое-что об осторожности… — священник примолк, вероятно, сомневаясь, продолжать ли, но решился и продолжил: — Ты не знаком, случайно, с Иваном Федоровичем?

— Каким еще Иваном Федоровичем? Фамилия у него какая?

— А никакой фамилии нет.

— Значит, не знаком, — сказал Гена с улыбкой.

— Ну, и слава Богу! — облегченно выдохнул отец Димитрий. — А в азартные игры, случайно, не играешь?

— Нет, конечно! И не на что, и незачем.

— Тоже слава Богу. Просто явился ко мне вчера Иван Федорович и пожелал тебе удачно сыграть.

— Откуда он меня знает? — изумился Гена.

— Он многих знает, — усмехнулся отец Димитрий. — Страсть как любопытен. Впрочем, не бери в голову.

«Ничего себе «не бери в голову»!» — недоуменно подумал Валерьев, но вдруг вспомнил, что чуть было не забыл рассказать батюшке о глухонемых, и сразу же рассказал, и в процессе рассказа непонятный Иван Федорович начисто выветрился из памяти.

Отец Димитрий внимательно выслушал и сказал, что идея литургии с сурдопереводом очень интересна, и он расспросит своих глухонемых прихожан о таких же знакомых («Как это — расспросите?» — «На бумаге, письменно»), и если наберется община, то можно будет ставить вопрос перед церковным начальством и искать сурдопереводчика. Гена рассказал о Вале Велиной и об окормляемой ею общине глухих, и вот бы хорошо было бы, если бы… Батюшка ответил, что конечно-конечно, пусть приводит ее, поговорим, но только, Гена, я по опыту знаю, что свидетели Иеговы — люди маловменяемые…

Едучи домой в троллейбусе, Гена внимательно просматривал свою рукопись с пометками отца Димитрия и думал, что вот здесь согласен, а здесь он явно не прав, а тут сделано просто гениально и ни в коем случае нельзя трогать. «А связка между частями — пальчики оближешь! — рассуждал Валерьев. — «Небо было цвета глаз старика, впавшего в детство» и «Бесконечная радужка неба глядела на меня взором новорожденного». Великолепно!»

© Евгений Чепкасов