Кого только не перебывало в 117-й аудитории главного корпуса! Чего только в ней не происходило!.. Ступенчатый амфитеатр для студентов и обширная возвышенная площадка для лектора, похожая на сцену или солею, располагали к проведению неучебных мероприятий. Здесь посвящали в студенты и вручали синие и красные дипломы. Здесь репетировали все, кому не лень, и всё, что угодно. Два вечера в неделю традиционно отводились театру «Натюрморды». Один вечер еженедельно аудиторию занимал эзотерически настроенный профессор, читающий платежеспособной публике лекции ненаучного содержания. Весьма вероятно, что в этой аудитории проводило свои собрания некое тайное общество или секта, а то и несколько неких тайных, ведь дней в неделе не так уж и мало. Приходя в аудиторию к первой паре, студенты иногда ощущали запах можжевелового дыма, или запах прелого сена, или запах тайны. Уборщицы относились к 117-й аудитории со священным ужасом, а надписи на ее партах были сплошь пессимистическими.

Много чего происходило в знаменитой аудитории, но ролевой игры в ней еще не было.

— Как на экзамене! — усмехнулся Гена, глядя на белые прямоугольные бумажки, разложенные по столу.

— Это и есть экзамен, — нервно отозвался Степа. — Только ты билет не тянешь — с тобой собеседование будет. А вы, господа словоглоты, тяните.

Словоглоты выполнили просимое и посмотрели обратную сторону, где было написано доставшееся слово. Миша выбирал судьбоносное слово последним и с полминуты колдовал над оставшимися бумажками, положив на них ладонь и водя этой ладонью по кругу. Когда его окликнули, поторапливая, он вздрогнул, словно очнувшись, и схватил первый попавшийся жребий.

— Все посмотрели свои слова? — спросил мастер. — Тогда подходите ко мне по одному — я отойду, чтобы другие не слышали.

— Я твоего слова не знаю, — сказал он подошедшему Дрюне Курину. — Ты шаман-подпольщик, ты уже давно сменил свое слово. Ты сменил слово и журналистке. Я ее слова не знаю, а ты знаешь, она тебе сейчас сообщит.

— Я твоего слова не знаю, — сказал он подошедшей Лене. — Ты его сменила у шамана. Иди и сообщи ему, только незаметно.

Остальным подошедшим он говорил:

— Я парторг, поэтому знаю твое слово. Скажи мне его.

— О своих вводных все всё знают, — проговорил Степа после того, как поток подходящих иссяк. — Со словами мы тоже разобрались. Теперь о ходе игры. Напоминаю, что каждый преследует свои цели и определяет, насколько учение инока соответствует или не соответствует этим целям. Кроме того, целью каждого является не впасть в кому, так что напрягитесь. Если вы не слышите свое слово дважды каждые полчаса, то честно вырубаетесь. За всеми проследить у меня не будет возможности, но кое-что я всё равно услышу. Главное — не обманывайте. Если не услышали слово, то закрываете глаза, а добрый доктор выводит вас из комы и вы жестами показываете ему слово. Доктор произносит его вслух — и вы живете дальше. Менять слово во время игры мы не будем: слишком мало времени. Так что научитесь жить со своим словом. Вопросы есть?

— Я что-то не догоняю, — сказал Курин, — значит, мне нельзя будет никому слово сменить?

— Нельзя. Это же преступление — тебя сразу арестуют. Но вести об этом переговоры ты можешь. Мол, кончится эта бодяга, разойдемся — и тогда я смогу помочь твоему горю.

— Понятно.

— А если я кого-нибудь откачаю, я смогу использовать его слово? — спросила Света.

— В любых целях.

— Супер! — воскликнула она и предупредила с веселой угрозой: — Никому не советую впадать в кому!

— Еще вопросы есть? Генералу Грише всё понятно?

— Так точно, товарищ особист!

— Я парторг, а не особист, — поморщился Степа. — У инока тоже нет вопросов?

— Я их во время игры задам, — ответил Гена, нервически облизнувшись.

— Хорошо… — молвил мастер, передохнул и жестким угловатым голосом начал короткий обратный отсчет: — Три. Два. Один. Игра!

Инок посмотрел на собравшихся и улыбнулся: какие напряженные лица, и все на него смотрят. Вообще, он давно заметил, что напряженное выражение лица — это норма для каждого взрослого словоглота. Как только они вскрывают амулет и прочитывают свое слово, напряженность намертво приклеивается к их лицам. Здесь грань между детьми и взрослыми — а зачем она нужна? Быть, как дети, — вот и вся премудрость. Не думать постоянно о своем слове, а быть свободными — разве это не счастье? Главное, чтобы все захотели и перестали бояться, и сказали вслух свое слово, как я, — и тотчас же всё устроится!..

Парторг нервно ухмыльнулся: этот урод еще и лыбится! И ведь он даже не сознает своей ущербности — он ее проповедует! «Живите без своих слов, как я живу» — а сам, наверное, сменил слово у шамана и всех дурачит. Ну а если не дурачит, если не самозванец, если он и впрямь инок, о котором пророчество… Тем хуже для него! Партия посильнее любого инока, а пророчество — не более чем фольклор. Да и кому этот фольклор был известен? Пророчество три века не переиздавалось, весь тираж был изъят, а передавать такую глупость из уст в уста никто не стал бы. Но этот бродяга обнаружил книгу в развалинах бывшей библиотеки! Прочитал и возомнил себя черт знает кем! И что самое неприятное, журналюги пронюхали… Три века назад всё было бы проще!..

Журналистка посмотрела попеременно на инока и парторга и подумала, что первый выглядит увереннее. Правда, сумасшедшим, одержимым идеей, и положено быть более чем уверенными. Интересно, у него правда нет слова или он прикидывается? Либо урод, либо мошенник… Однако в истории он уже останется: открыл древлепечатный памятник еретического содержания — хит сезона, огромные тиражи… Был бы не дурак — имел бы процент с продаж, но где ему… Идиот, а имя всё-таки останется…

Писатель смотрел на юродивого с тем же завистливым раздражением, что и журналистка, но он чувствовал и еще кое-что. Пророчество, откопанное этим бродягой, больно било по самолюбию писателя. Уж он-то понимал, почему все зачитываются этим пророчеством: написана там сущая глупость, никто в нее не верит, но читают все. Почему? А потому что написано гениально: там столько слов, столько самых разных слов… Пищевая ценность текста просто феноменальная! И вот они читают, и видят свои слова, и им хорошо. Когда его, писателя, читают, им тоже бывает хорошо, для того и пишем, ведь пищевая ценность — главный критерий литературы, но по сравнению с тем пророчеством все произведения писателя выглядят очень бледно. Как ни крути, а этот болван отрыл настоящую бомбу, — может, писателя после этого и читать-то не захотят…

Врач, генерал и шаман предпочитали думать о слове насущном и о том, как бы не впасть в кому в малознакомой компании. Среди родных и близких всё было гораздо проще: рассказывали друг другу стихи, пели песенки, читали любимое место в книжке, а тут придется подумать, кому можно немножко довериться, кому нельзя, с кем можно заключить тайное соглашение о взаимном питании… Тут уж не до высоких материй, а то, что этот безумец проповедует, и высоким назвать сложно. Унизиться до уровня глупых детей — и только для того, чтобы избавиться от легких неудобств словоглотства. Не слышать слово — это всё равно, что не дышать, не есть, не справлять естественные нужды… Ведь это же элементарная физиология!

— Всем известно, зачем я собрал вас, — сказал парторг с привычной весомостью. — От вас зависит многое. Наш Собор должен вынести решение относительно смутьяна, назвавшего себя иноком. Инок, напомню, — это мифологический персонаж, герой недавно открытой древлепечатной книги. Случаи, подобные нынешнему, хорошо известны в клинической психиатрии. Однако мы пошли на поводу у средств массовой информации и устроили это издевательство над психически больным человеком — и только потому, что об этом написано в пресловутом пророчестве. Не думаю, что наше разбирательство будет долгим, ибо итог его очевиден. Но предоставим слово иноку — вдруг он всех нас переубедит…

Саркастически улыбнувшись, парторг умолк, а инок сказал:

— Я понимаю, что мне сложно поверить. Но я, сколько себя помню, всегда знал, что можно жить иначе. Ваши лица похожи на маски, они очень напряжены — и всё от постоянных мыслей о своем слове. А слово это ничем от других слов не отличается, это просто слово на бумажке. А всё остальное — самовнушение. И кома — результат самовнушения. Если вы все перестанете бояться, то станете воистину свободными — как я…

— Очень расплывчатая цель, — усмехнулся писатель. — Мы видим, что вы бродяга. Такого рода свобода вызывает отвращение — и ничего больше…

— А подвергать своих последователей смертельной опасности просто преступно! — гневно изрекла врач. — Я ежедневно возвращаю к жизни тех, кто впал в кому. А некоторые не возвращаются и умирают. Вам этого мало? Я вообще не понимаю, зачем мы здесь сидим.

Но несмотря на это коренное непонимание, заседание продолжалось еще два часа, как и было запланировано. Инок почти всё оставшееся время молчал, с улыбкой наблюдая за кипением страстей вокруг его простого учения, и вдруг в конце как бы что-то понял, и испугался, и начал говорить, даже пустословить, чтобы что-нибудь изменить, чтобы ситуация не совпала, но она всё равно отвратительным образом совпадала, и уже все это понимали, и чувствовали, чем всё кончится, и морально готовились сказать то, что должны, ведь от их слова зависит спокойствие общества словоглотов. И когда решение было единогласно, даже хором, принято, словоглоты в некой растерянности посмотрели на инока, и стало очень тихо, и мрачный голос мастера произнес:

— Стоп игра! Всё кончено! Распятие отыгрывать не будем.

Ничего не говоря, Гена Валерьев выбежал из 117 аудитории, из главного корпуса, из университетских ворот, и в парке, с которым граничит вуз, в безлюдном его уголке, опустился на растрескавшуюся скамью-бревно и плакал горько.

 

* * *

Когда слезотечение прекратилось, Гена тяжело поднялся с бревна и медленно, как после болезни, пошел через парк. «Замечательный синедрион… — вяло мыслил он. — А кем был Степа, Пилатом или Каиафой, я так и не понял. Зато со мной всё ясно. Кретин…» С аттракционов доносились гул, лязг и визг, из тира слышались шлепки воздушек, людей вокруг Валерьева становилось всё больше. На утоптанной площадке юноша увидел высокий деревянный столб без перекладин и проводов и подумал удивленно: «Зачем он здесь?» — но сразу же сообразил, что именно по этому столбу на Масленицу полуголые мужчины лазают за рыжеперыми петухами.

Из парка Гена спустился по живописной тропе к знаменитому роднику. Струя родниковой воды, богатой серебром, мощно била из медного самоварного крана, сам же самовар, бок которого примерно на треть выступал из холма, был гигантским — в человеческий рост. Вода, напором своим вырывавшая посудины из нецепких рук, текла дальше по желобу и вливалась в проточное озерцо с мозаичным дном. Здесь было спокойно, и юноша, умывшись, сел на скамейку, закрыл глаза и с полчаса слушал воду, а потом пошел домой.

Дома он обнаружил, что мать заболела. Она чувствовала себя неважно с прошлого вечера, но сыну не говорила, а он был так увлечен предстоящей игрой, что ничего не замечал. Теперь же он заметил и спросил, а Тамара Ивановна вдруг расплакалась и сказала, что, наверное, умрет.

— Ты что, с ума сошла?! Что с тобой?

— Они меня убьют, — ответила она, словно в беспамятстве. — Но я их всё равно из садика выгоню!

— Ты температуру мерила? — испуганно поинтересовался Гена, прикладывая похолодевшую ладонь к горячему материнскому лбу, потом увидел градусник и посмотрел на ртутный столбик. — Когда мерила?

— Два часа назад.

— Что у тебя болит?

— Ничего. Только озноб. И еще сон приснился, очень плохой…

— Я вызываю «скорую».

— Погоди!

— Не мешай!

Врачи, приехавшие на «скорой», диагностировали грипп, поставили жаропонижающий укол с димедролом, рассказали, чем сбивать температуру и как лечиться, и уехали. Тамара Ивановна вскоре заснула, но спала неспокойно, постанывала, и Гена горько думал, сидя рядом: «Неужели это из-за меня? Неужели из-за игры? О ком она говорила в бреду? Кто ее убить собирается?» Если бы он знал, что произошло накануне вечером в детском саду, многое прояснилось бы. Впрочем, через несколько дней, когда мать начала выздоравливать, она рассказала ему кое-что из произошедшего.

Итак, накануне вечером Тамара Ивановна пришла на заседание эзотерического клуба, возглавляемого Олегом, и сделала то, о чем договорилась с братом Григорием. После первых нескольких фраз, произнесенных Тамарой Ивановной, Олег прервал ее и направился к двери со словами: «Пойдем выйдем». За дверью он терпеливо выслушал все ее претензии и требования и спокойно ответил:

— Ты знаешь, что если не будет эквивалента, то нарушится вселенское равновесие. Я не собираюсь его нарушать, поэтому не буду давать тебе знания бесплатно.

— Но разве этот садик — не эквивалент?  То, что я тебе дала крышу над головой, — не эквивалент?

— Я плачу аренду за помещение, эта плата является эквивалентом за крышу над головой, а ты в этой системе никак не задействована. Если ты хочешь получить знания, то должна дать мне денежный эквивалент. Некоторые считают, что деньги — самый грязный эквивалент из возможных, но это неверно. Деньги — эквивалент всего, а значит, это самый точный эквивалент. Деньгами всегда можно уравновесить весы, что бы ни лежало на другой их чаше. Как заповедал Микао Усуи своему ученику Хаяши, лечение и обучение не должны быть бесплатными, иначе люди не научатся благодарности.

— Но ведь Христос лечил и учил бесплатно, а Он тоже был великим махатмой, ты сам говорил… — возразила Тамара Ивановна.

— И как Ему отплатили? — усмехнулся Олег. — Распяли, да и дело с концом. А брал бы плату, не нарушал бы законов Вселенной — тогда бы, может, и пожил бы подольше.

— Значит, без денег я тебе не нужна? — спросила ученица с обидой. — А если я устрою так, что тебя попрут отсюда? Как тебе такой эквивалент?

— Тогда я просто найду другое помещение, — ответил учитель и на мгновение прикрыл глаза веками, после чего продолжил: — Но тебе я не завидую. Если ты так сделаешь, то я тебя к себе уже не пущу. И еще ты будешь болеть.

— Почему буду болеть? Ауру продырявишь, что ли? Так я умею защищаться — сам научил, — сказала она почти презрительно.

— Да при чем тут аура!.. — эмоционально воскликнул он, примолк, мысленно читая мантру, и спокойно произнес: — Аура здесь ни при чем, а вот карма — при чем. И законы Вселенной, которые тебе не изменить, тоже при чем. Всё просто: если ты завяжешь, то начнешь болеть, а можешь и загнуться. Я к этому руку не приложу, но так будет. Ведь мы же не картошкой торгуем: знания и умения исходят от высших духовных сущностей, а энергия денег, которые ты мне платишь, восходит к этим сущностям. Каждый новый ученик повышает ценность учения своим жертвоприношением, а каждый отщепенец понижает эту ценность. Сейчас ты пытаешься плюнуть в Космос — неужели ты думаешь, что обратно ничего не свалится? Но это еще полбеды. Ты ведь не только учиться должна, но и лечить, и брать за лечение деньги. Если денег будет много, то гармония с высшими силами восстановится, и можешь меня тогда послать куда подальше. Но ведь я знаю, что в тебе нет коммерческой жилки! Ты будешь лечить только себя, брата, изредка какую-нибудь подружку, а брать деньги за свое умение ты постесняешься. И научить ты тоже никого не сможешь, хотя право учить у тебя уже есть. Ты будешь пустоцветом, бесполезным пустоцветом, а пока от тебя всё-таки есть польза. Ты состоишь в группе, участвуешь в семинарах, помогла нам с этим помещением, приводила новых людей. Но главное — самосовершенствовалась. В нашем городе только три человека прошли четвертую ступень, и ты среди них. И что же — ты собираешься всё это перечеркнуть? Да скорее тебя перечеркнут! И правильно сделают.

— Кто перечеркнет? — спросила Тамара Ивановна, щуря левый глаз от внезапной жуткой мигрени.

— Перед смертью увидишь. Или сначала во сне. Но помни, что твои действия в любом случае кармичны и отразятся на следующих воплощениях…

— Знаешь что, Олег?

— Что? — улыбнулся он, неверно оценив ситуацию.

— Да пошел ты! — ответила она с шальной легкостью, развернулась и зацокала прочь, не забыв поставить защиту, чтобы Олег, если ему вздумается погрозить ей вослед пальцем, не располосовал ауру.

Грипповала Тамара Ивановна дней десять, как и положено. За время болезни она сделала несколько важных звонков. Выйдя на работу в последних числах октября, она узнала, что с ноября клуб будет проводить свои заседания и семинары в другом месте.

 

* * *

В воскресенье, на следующий день после ролевой игры, Гена исповедался отцу Димитрию, и ему полегчало. «Сколько раз падаешь, столько раз и поднимайся, — сказал священник ободряюще. — И не впадай в уныние». Услышав над собой разрешительную молитву, юноша заплакал тихо и радостно, а когда он поцеловал крест и Евангелие, на металлическом окладе книги осталась слезинка.

Вернувшись домой, Валерьев узнал от матери, что звонил Артурка Иванов.

— А ты как? — спросил сын.

— Получше. Тридцать семь и четыре. Голова тяжелая. Горло. Сопли. Обыкновенный грипп.

— А вчера помирать собиралась, — улыбнулся Гена. — Лекарства пьешь?

— Пью. Завтра за больничным пойду.

— Это хорошо, — рассеянно проговорил он, набирая номер Артурки.

Настроение Иванова, просочившееся в телефонную трубку, ему не понравилось, и он обещал зайти через полчасика. Наскоро пообедав и прошагав пару кварталов, Гена сдержал обещание.

На кухонном столе у Артурки стояла бутылка дорогой водки, полная на треть. Две трети ее содержимого, судя по Артуркиному виду, находились в его желудке.

— Садись, — сказал он гостю и достал вторую чашку.

— Ты же знаешь, я водку не пью, — ответил тот, присаживаясь и внимательно глядя на друга.

— Сделаю тебе «кровавую Мэри».

Гена с интересом наблюдал, как водка сбегает по ножу, краю чашки и образует над томатным соком прозрачный слой. «Всё равно что запить водку соком, — подумал он, готовясь к неприятной процедуре. — И где же ваши принципы, Геннадий Владимирович? Да при чем тут принципы?! Его нужно поддержать — вот и всё…» Водки хватило на два раза. Соку Артурка не жалел. Пили молча.

— Теперь к делу, — мрачновато произнес Иванов. — Пошли в комнату: мне нужен свидетель.

— Свидетель чего? — поинтересовался Валерьев.

— Свидетель Иеговы, — ухмыльнулся Артурка. — Шутка. Сейчас поймешь.

— О, таинственный Артурка! О, человек-загадка! — воскликнул Гена с сердитой иронией. — Ну, поссорился с девчонкой, нажрался, друга позвал для компании — чего ж тебе еще?

— Гласа Божьего.

— Совсем, что ли, дурак?

— Сам дурак. Послушай сначала. Короче, Оля меня уже достала, так больше нельзя. Сам я решить ничего не могу, а решать надо. Хочешь вместо меня решить? Я послушаюсь.

— Нет. Это не мое дело.

— Значит, нужен глас Божий, — повторил Артурка серьезно. — Всё очень просто: я буду тянуть жребий, а ты будешь свидетелем. Чтобы я сам себя не обманул, нужен свидетель.

— А ты уверен, что это будет глас Божий? — спросил Гена, немножко поразмыслив.

— Главное, что не мой. Только не говори мне, пожалуйста, о свободе выбора и о том, что нельзя искушать Господа.

— Не буду, раз ты сам об этом подумал. Только не вини Бога, если что-нибудь не то вытянешь.

— Само собой, — тонко усмехнулся экспериментатор и принялся резать бумажки.

— Зачем так много?

— Для чистоты эксперимента. Восемь — это не много. Восемь — это гармонично. Лист легко делится на восемь частей. Смотри внимательно. На трех пишу «Оля». На трех — «другая». То есть другая девчонка, спокойная. Осталось две бумажки. На одной пишу «бухло». На другой — «план». Это способы отвлечься, а кроме того — проверка на вшивость.

— Бога на вшивость проверяешь?

— Судьбу. Кладем всё это в кепку. Потряси, пожалуйста, чтобы перемешалось. Хорошо. Я тяну — смотри внимательно.

Гена вдруг вспомнил, как тянули бумажки словоглоты, и ему стало нехорошо, и он тоскливо подумал: «Неужели опять на те же грабли? Зачем я согласился?!»

— План, — прочитал Артурка и, растерянно улыбнувшись, протянул бумажку свидетелю.

— Вижу, что план, — проговорил Валерьев с нехорошей веселостью. — И что же ты теперь делать будешь? Барыгу пойдешь искать?

— По крайней мере, один косяк я выкурю. У меня есть.

— Ах ты, мой запасливый! Специально для лотереи купил?

— Да.

— Вот молодец! Кстати, местные нарики употребляют термин «костыль», чего и вам желаю. Чтобы, так сказать, не выделяться. Курить сейчас будете?

— Сейчас! — огрызнулся Артурка.

— В одно рыло или другу тоже предложите?

— Ты это дерьмо не вытягивал.

— Слушай, — сказал Гена серьезно, — выкинь из головы, а план в унитаз спусти.

— Нет, чувак, не прокатит, — грустно ответил Иванов. — Иначе я себя уважать перестану и тебе в глаза смотреть не смогу.

— Да смотри ради Бога! А бумажка — просто бумажка!

— Нет, Генка, нет. Бог тут ни при чем. Кто при чем — тоже ясно. Но я сделаю то, что выпало. Только помоги мне забить костыль. Ты знаешь, как это делается, — я читал.

— Еще чего! — возмутился Валерьев. — Что ты вообще за мазохист? Понял, кто на дудке играет, — и плясать собираешься!.. Ты же в Бога веришь!

— Хватит! — оборвал Артурка. — Может, мне весело под чертову дудку плясать. А косяк я сам скручу, из этой же бумажки сраной и скручу. Смотри: пересыпал… свернул… край слюной склеил… стержнем утрамбовал…Чем не косяк?

— «Пятку» сделай, — сказал Гена устало, — а то трава в рот попадет. И бумага, наверное, слишком толстая. И вообще, костыль на одного — это много.

— Хочешь присоединиться?

— Я домой пошел. И ты будь дома. Через полчаса я тебе позвоню. Возьми трубку. Если не возьмешь, я тебе «скорую» вызову.

— Только попробуй!

— Тогда возьми трубку, — повторил Валерьев, зашнуровывая кроссовки, и с болью добавил: — Посмеемся!..

© Евгений Чепкасов