Глава четвертая

 

За стенкой — веселье. За окнами — город.

А в комнате — тесно. И я здесь — один.

Представим: я в келье, и те разговоры,

И тосты, и песни — лишь прелести дым,

 

Искус, наважденье в тиши монастырской.

На деле за стенкой молчальник живет;

У Бога прощенья он просит настырно,

Стоит на коленках, просвирки жует.

 

И город пусть будет подальше от кельи —

Продвинем его монастырской стеной…

Всё стихло. И я восклицаю в веселье:

«Кто против меня, если Бог мой со мной?!

 

Гена Валерьев лежал в постели до тех пор, пока стихотворение окончательно не оформилось, а затем вскочил, восторженно перекрестился, резко дерганул в сторону тяжелую желтую штору так, что крайняя петля оборвалась, и ликующе поклонился ослепительному солнечному оку. И никакого язычества: солнце всходит на востоке.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! — торопливо проговорил Гена, крестясь и кланяясь на икону Спасителя, после чего сел за стол и записал стихотворение. В первые мгновения кожаное сиденье стула приятно холодило ляжки, потом нагрелось и стало неудобным, а серебряный крестик на тонкой цепочке тихонько покачивался то к чахлой безволосой груди, то от нее.

На обратной стороне крестика было написано: «Спаси и сохрани».

Перечитав стихотворение, юноша вспомнил случай, на котором оно основано, и подумал, что не зря он тогда молился и плакал. «А назовем мы тебя «Виртуальный монастырь»!» — решил он и с улыбкой написал заглавие, после чего легко поднялся, оделся и с особенным пронизывающим чувством прочел утренние молитвы. Чувство это в последнее время приходило реже, чем раньше, но в дни, когда Гене писалось, было всегда, из чего он заключал, что вдохновение и молитвенный настрой родственны.

Отмолившись, Валерьев пошел к маме. Она лежала на разложенном диване под махровой простыней китайского производства и, увидев сына, смачно потянулась.

— Привет, — сказал Гена, ответно зевая. — Что не встаешь?

— Надо же человеку хоть в выходные отдохнуть.

— Отдыхай, отдыхай, от-ды-хай… — он чуть помедлил и нарочито небрежным тоном известил: — А я стихотворение написал. Слушай…

Когда он закончил и вопросительно посмотрел на Тамару Ивановну, та неуверенно произнесла:

— Ну, ничего…

— Что ничего?

— Нормально, — и более убедительным тоном: — Нормально.

— Всегда бы ты была такой… немногословной, — с досадой сказал Гена и, глянув на желтые узорчатые стрелки настенных часов, вдруг заторопился прочь.

— Ты куда?

— В ванную. Еда есть?

— А ты приготовил?

— Ясно.

— Что ясно?

— Ничего.

А дело было в том, что сегодня суббота, суббота в кружочке, Гена сам этот кружочек в календаре нарисовал. Выходной, и как раз девятнадцатое, Казанская, не сходить — грех… В общем, суббота была не из тех, в которые так приятно не спеша пережевывать за завтраком загадочные ночные сны. Суббота была совсем особая, не такая, как на прошлой неделе, и в семье Солевых тоже понимали это и тоже спешили.

Умываясь, Гена с неудовольствием ощутил под ладонями жесткую редкую щетину, но бриться не стал: некогда. Ошкурив и нарезав коральками две мерзлые сосиски, он бросил их на сковородку и залил полувзбитыми яйцами. Пока кушанье завораживающе ворковало под крышкой сковородки, нарезáлся хлеб и глоталась слюна, а когда газ был выключен и ароматная яичница разделилась на четыре части, две из которых легли в тарелку Валерьева, раздался телефонный звонок.

— Алло, — приободрила Тамара Ивановна умолкший телефон. — Гена, тебя.

Гена отчаянно посмотрел на аппетитную яичницу и наручные часы, вздохнул и обреченно сказал «да» телефонной трубке.

— Да, — сказал Гена, услышал ответ и мысленно отметил на черном циферблате одно из делений. — Привет, Артурка.

— Как дела?

— Нормально. Я сегодня умудрился стихотворение написать.

— Сегодня? Ты крут.

— Ничего крутого: это ж не проза, это так… Короче, слушай…

— Любопытно, — одобрил Артурка, внимательно выслушав. — Весьма любопытно.

Польщенный Гена улыбнулся и по тону приятеля представил себе выражение его лица: изредка, в таких случаях, как этот, удобочитаемая пластилиновая мимика Артурки сменялась утонченной, полуулыбчивой, слегка загадочной и чрезвычайно интеллигентной миной.

— Спасибо за рецензию. Вообще — дико писать хочется… Ты что, кстати, звонишь?

— Так просто. Вчера с одним парнем две бутылки бормотухи ужрали. Я ему по пьяни в шахматы партию проиграл. Три, правда, выиграл — три с половиной на полтора. До двенадцати сидели, потом я его до дома провожал — на хрена я его, спрашивается, провожал? В час где-то вернулся, спать лег. Ты слушаешь?

— Да, — ответил Гена, наблюдая, как минутная стрелка медленно ползет к отмеченному делению.

— У тебя время есть?

— Немного.

— Я быстро. Эх, мне и сон приснился!.. Давно таких не было. Короче… А вы делали в садике «секреты»?

— В каком садике?

— В детском. Теперь ты спросишь, что за «секреты», — так, что ли? Алло!

— Погоди, Артурка. Я вспоминаю…

— Не грузись, Ген. Сейчас я тебе…

— Вспомнил! — радостно воскликнул Валерьев. — Это, значит, когда в земле копают ямку и кладут туда фантик или еще какую-нибудь фигню, закрывают стеклом и засыпают землей…

— Правильно. А через денек-другой отгребаешь землю и кайфуешь… У всех, наверное, такие «секреты» были в наше время…

— И у детей, и у взрослых. Классно!

— Я только садик имел в виду… Правда, классное обобщение — используй где-нибудь.

— Постараюсь. — Валерьев глянул на часы, сглотнул и уведомил: — Извини, но мне скоро уходить, так что…

— Но ведь две-то минуты у тебя есть! — уверенно и обиженно проговорил собеседник. — Если тебе неинтересно — тогда другое дело.

— Рассказывай, сновидец. Я слушаю.

«Вот, блин, манипулятор! — неприязненно подумал Гена. — Дождешься — истолкую я твои сны по Фрейду!» Но на самом деле ему было очень интересно.

— Короче, сон такой. В садике у меня был «секрет» — под здоровенным осколком оконного стекла; там еще червяк жил и фольга от конфеты лежала. Червяк там полно ходов нарыл, и один раз я его даже застукал — здоровенный такой выползок… Но это не сон, это воспоминания. А снится мне, что я, уже взрослый, иду разыскивать свой «секрет». Был день, но в садике почему-то никого не было. И еще было очень жарко — прямо чувствовал, как по коже пот течет. Короче, нашел «секрет», отгреб землю и вижу: там какой-то огонь горит. Разгребаю дальше (а руки грязные, под ногтями — земля); в конце концов расчистил огромный квадрат — метра полтора на полтора. Смотрю: там подземный ход с факелами на стенах и еще табличка: «В случае необходимости — разбить стекло». Что ты ржешь? Да, такая табличка.

Короче, я подпрыгнул и провалился в подземелье, но стекло почему-то осталось целым. Под землей было холодно и сыро, я весь мурашками покрылся и сначала грел руки возле факела, а потом снял факел со стены и пошел. Это был лабиринт — сплошные развилки, и еще кто-то позади меня выл и хихикал. Потом я встретил тебя. Продолжать или ты торопишься?

— Продолжай, конечно! — взбудораженно попросил Гена. — Так это я выл и хихикал?

— Нет, не ты, — загадочно ответил Артурка. — Ты там крутым оказался — в доспехах и с двуручным мечом.

— Ни фига себе!

— Я тоже удивился: Генка — и с двуручным мечом. Спрашиваю: «Что ты здесь делаешь?» А ты мне: «Защищаю детей от Муравьиной Львицы». А Муравьиная Львица — это, типа того, ведьма, она как раз и выла в подземелье. Над нами же детский сад был — вот она и ждала, что кто-нибудь к ней провалится. Но никто провалиться не мог, пока ты читаешь какую-то молитву, — кажется, Иисусову. Есть такая?

— Есть. Многие святые читали ее непрерывно.

— А ты так можешь?

— Нет, конечно.

— А в моем сне ты читал ее постоянно, и поэтому дети не проваливались к ведьме. Короче, ты сказал, что ведьму надо убить, но ты, типа, этого сделать не можешь, потому что на тебе есть крестик. Снять ты его не можешь, потому что без него нельзя молиться, но и Муравьиную Львицу с ним убить нельзя, потому что вокруг тебя образуется защитное поле, и вы с ней не можете сойтись ближе, чем на три метра.

— Как всё сложно!

— Еще бы. Специально такое хрен придумаешь! Короче, ты отдал мне доспехи и меч, и мы пошли искать ведьму. По дороге базарили на философские темы — точно не помню, о чем. Кажется, я тебе комплимент сделал: типа, как атлант держит на своих плечах небесный свод, так и ты своими молитвами держишь своды подземелья… На хрена я тебе, спрашивается, комплименты говорил?

— Наверное, понравиться хотел.

— Фу, как это правдоподобно и педерастично!..

— Что есть, то есть. А чем закончился сон?

— «Хэппи эндом».

— Неужели мы поженились?! — комично полюбопытствовал Гена.

— Ну ты и маньяк! — расхохотался Артурка. — «Хэппи энд» заключался в том, что я изрубил ведьму в капусту. Она, кстати, была похожа на мою Олю, так что замочил я ее с огромным удовольствием.

— И я после этого маньяк!.. — весело воскликнул Валерьев, но мимолетно глянув на часы, ужаснулся и быстро проговорил: — Извини, Артурка: я убегаю.

— Куда, если не секрет?

— В церковь.

— А что, сегодня праздник?

— Казанская. Всё, пока.

 

* * *

Солнце жарило вовсю и заставляло жмуриться, рубашка назойливо липла к телу. Тяжко дыша, Гена торопливо шел в гору и ритмично пришептывал:

— Красивые сивые ивы. Красивые сивые ивы. Краси…

Он любил фразы, причудливо-вычурные по звуковому оформлению.

Показались нищие, и Гена сунул ладонь в карман джинсов за припасенной мелочью. С трудом вытащив монетки, подумал: «Как индийская ловушка для обезьян. Только там узкогорлый кувшин и орех внутри».

— До-оброго здоровьичка! — благодарили нищие, перекладывая подаяние из правой руки в левую и крестясь. — Да сохрани вас Господь и не болеть вам!

— Спаси Бог, — чуть смущенно шептал Гена в ответ.

Он шел в гору по широкой дороге прицерковного кладбища, а по обочинам, возле могил, стояли редкие нищие. Нагловатые христарадствующие мальчишки, завидя Гену, крикнули ему:

— Дяденька-десятюльник, дяденька-десятюльник! Подай, дядя!

Получив по десятюльнику, мальчишки стали обсуждать то, что есть дяденьки-полтинники, дяденьки-рублики и даже один десятирублевый.

«Обидели юродивого — подали копеечку… — уязвленно подумал Гена. — Дяденька-десятюльник!..»

Когда Гена крестился и кланялся у входа в храм, протодиакон клейстерно-густым басом читал Апостол, а немногочисленная паства внимала, преклонив голову. Что за отрывок читался, Гена разобрать не успел. Служба была обычная, не архиерейская: владыка служил в другом храме и забрал с собой часть соборных священников и певчих. Обедня проходила спокойно и радостно; сквозь ароматный дым ладана тянулись широкие солнечные лучи.

В то время, как читались длинные заздравные и заупокойные списки, Гена внимательно разглядывал прихожан. Особенное эстетическое наслаждение он почувствовал от наблюдения за классическим трио — «мама, папа, я — счастливая семья». Мать молилась строго, привычно, грамотно, отец — с какой-то немножко забавной неофитской экзальтацией (Гена вспомнил себя четырехлетней давности и грустно улыбнулся), их русоволосый сын лет шести или семи левой рукой держался за мамину юбку, а правой старательно крестился. «Дети до семи причащаются без исповеди, — припомнил Гена. — Они считаются безгрешными. Вот бы поговорить с таким, — может, он что-то помнит…» Юноша вдруг осознал, что отвлекся, поспешно перекрестился и стал проговаривать вместе с диаконом слова ектеньи, чтобы не отвлекаться впредь. По окончании службы и водосвятного молебна (воду в этом храме святили после каждой поздней литургии) Гена помог вынести на улицу эмалированный бачок со святой водой. Выстроилась короткая очередь с пустыми пластиковыми бутылками, желающим давали напиться из кружки, напившиеся крестились и благодарили. Гена увидел любопытную сценку: две женщины с напомаженными губами выпили святой воды, затем одна из них, чуть замешкавшись, перекрестилась левой рукой, а другая ее одернула и показала, как надо: правой, но слева направо.

— А почему? — услышал Гена детский голос, обернулся и увидел вышеописанное семейное трио. — А почему они пьют святую воду? Они же креститься не умеют!

Женя вопросительно глянул на родителей. Отец задумался, а Софья Петровна тотчас ответила:

— Жарко.

— Жарко, — подтвердил Виктор Семенович и улыбнулся.

«И почему у меня нет такого братика-почемучки? — болезненно подумал Гена. — Мне бы проще было тогда, намного проще, я бы учился у него. Тоже стал бы почемучкой и спрашивал  у него, спрашивал… Может, он еще помнит ответ на главное «почему»? Сашка с Машкой не помнят или не понимают, о чем я. А младенцы не умеют говорить…»

Кто-то слегка толкнул его и извинился, и он понял, что в задумчивости резко остановился, и извинился в ответ. «Задумчивая статуя… Статуи не ходят лишь оттого, что им есть, о чем подумать! Шаги Командора… Медный всадник… Статуи из Нильса с гусями… Колосс на глиняных ногах… Статуя, златую пику держащая…» — хаотически пронеслось в голове Гены, но из хаоса не возникло вселенной, рассказ не слепился. Лишь одна шизофреничная картинка осталась: каменный Ленин, мысленно написавший последний том своих сочинений и решивший, что хватит, спрыгнул с пьедестала и пошел по улице, давя прохожих и автомобили, — совсем как Кинг-Конг. Каменный гость ухмылялся и хулигански высаживал свернутой газетой окна близлежащих домов. Главы политических партий, стиснув микрофоны, пели «Интернационал» на крыше мавзолея, а над ожившей статуей кружили боевые вертолеты.

— Полный бред! — вполголоса срезюмировал Гена.

А семейство Солевых тем временем перекрестилось у церковной ограды и вышло на кладбище. Последовав за ними, Гена услышал замечательный разговор нагловатых мальчишек, обозвавших юношу «дяденькой-десятюльником», — они обсуждали, мороженое какого сорта они купят на подаяние. «Мне бы сейчас такое мороженое!» — не без зависти подумал он.

— Подай, дядя!

— Подавал уже.

Женя, шедший с родителями прямо перед Геной и тоже слышавший разговор о мороженом, внезапно отпустил их руки, обернулся и сказал:

— Подай, дядя!

Юноша поспешно сунул руку в карман джинсов (ключи, ключи, опять ключи, вот она) и, вытащив монетку, подал мальчику. Сказав «спасибо», тот с гордым видом посмотрел на родителей. После тяжелой паузы Виктор Семенович строго поинтересовался:

— Это что такое? — и выбил монетку из ладошки сына. Монетка со звоном упала на асфальт, немного прокатилась и легла на бок.

— Так нельзя, Женя, — мягко молвила Софья Петровна и, нагнувшись за монеткой, положила ее в ближайшую нищенскую плошку. — Милостыню просят, когда совсем нет денег.

— Но у меня нет денег…

— Зато у тебя есть родители, — резко сказал отец. — Если ты из-за мороженого, про которое говорили те мальчики, то мы тебе купим любое.

— Но просить милостыню весело…

— Тебе нельзя просить милостыню, — властно сказала мать.

— Но почему? — изумился сын.

— Извините, — тихо сказал Гена, стоявший всё это время рядом, и пошел дальше.

 

* * *

«К Куре зайти, что ли… — нерешительно подумал Гена, подходя к своему дому, и свернул в подъезд соседнего. Зачем только это надо? Не на улицу же его звать… К тому же, носок протерся… — вяло размышлял он, поднимаясь на этаж. — Дружба кончается, когда начинаешь искать причину, чтобы зайти к другу, — надо будет записать. Да это, наверное, и не дружба была. Просто живем рядом, одноклассники, книжками обменивались, каждый день на улицу вместе ходили — воздухом дышали…»

Гена позвонил, подождал и позвонил вторично. За дверью зашаркали, визгливый старушечий голос спросил: «Кто?», юноша ответил, послышалась возня с замком, дверь приоткрылась ровно на столько, на сколько ее пустила цепочка, и в проеме возникла большая седая голова с обвислыми бульдожьими щеками. Дверь захлопнулась и тотчас же распахнулась. Бабушка Куры радостно улыбалась карими глазами, но улыбка губ ее по причине щек, тянувших вниз, казалась трагичной.

— Кто к нам п’гишё-ол! П’гоходи, Геночка, п’гоходи, давно тебя не было…

— Здравствуйте, — ласково произнес он. — А… а Андрей дома?

— Сейчас… Анд’гей! Гена п’гишел! Ну, как дела у тебя?

— Нормально.

— Ну, и слава Богу. Анд’гей!

Бабушку бывшего одноклассника Гена уже довольно давно сравнил со старым, аномально кротким бульдогом с перебитой лапой. Массивная хромоногая бабуля не выходила на улицу, а свежим воздухом дышала на балконе. Незадолго до окончания школы Кура, внезапно увлекшийся бодибилдингом и металлом, похвастался, что начал посылать бабушку на три буквы. Еще бы — ведь в детстве она его так кутала и опекала!

— Гена, тапочки надень, они под вешалкой…

— Не надо, спасибо. Привет, Кура!

— Привет, Гена. Пойдем в комнату.

«Надо бы его по имени называть, — пристыженно подумал гость. — У меня ведь тоже прозвище было… Курин Андрей батькович… Андрей — больно официально… Наверное, лучше Дрюня».

— Вот, послушай, — сказал Курин, зарядив маленький усталый магнитофон кассетой и клюнув двумя пальцами клавишу. — Тебе понравится.

Но Гене совсем не понравилось. Одноклассник уже не раз пытался пристрастить его к металлу, однако Валерьев ни разу не выдерживал эту пытку более двух минут: от диких воплей и жестко ритмизированной какофонии становилось очень муторно на душе и возникала необходимость прервать кошмар, вырваться из него, пусть даже самым беспардонным способом. Вот и теперь Гена щелкнул рычажком магнитофона, и сатанист захлебнулся в радиоволнах, а его рев сменился попсовой песенкой.

Андрей вздрогнул и с ненавистью зыркнул на Гену, но постепенно опомнился и произнес:

— Это я дней десять назад купил. Сказать, как называется?

— Скажи.

— «Разлагающийся Христос».

Гена медленно закрыл глаза и мысленно прочитал Иисусову молитву, прочитал еще раз и еще и, лишь успокоившись, посмотрел на Дрюню.

— Ты что, медитировал?

— Вроде того. Как ты можешь это слушать?!

Курин загоготал.

— Ты, прям, как один приятель мой — он тоже металл не любит. Мы с ним в прошлые выходные… — Дрюня прибавил громкость, но поморщился, убавил и заговорил полушепотом. — Обкуривались — два костыля на троих, да еще план убийственный… Эх мы и ржали! И такие мысли глобальные в голову лезли… Ты, кстати, как — пишешь сейчас что-нибудь?

— Да ничего я не пишу… — Гена слегка растерялся от неожиданного извива Дрюниной речи.

— Ты пока что-нибудь коммерческое напиши — с расчлененкой, про какую-нибудь маньячку-лесбиянку… У тебя же круто получается!

— Про лесбиянок круто получается?

— Нет, вообще круто. Стиль там, всё такое… К примеру, прошлый твой рассказ, про Галилейское море. Написано офигенно, только кто его читать будет? Бессюжетье, символика для яйцеголовых… Деньги надо делать! Ты обкурись, по обкурке у тебя знаешь как попрет!..

— Спасибо, не надо. Это если я уж совсем испишусь, тогда, может, и не только обкуриваться буду… Но пока — слава Богу.

— А то давай — костыль на двоих, прям сегодня можно. Тогда вообще шедевр напишешь — про плановиков, взгляд изнутри, прославишься.

— Лучше уж я просто поспрашиваю…

— Да с чужих слов — это хренота. Ты уж сколько времени всех окрестных плановиков достаешь? Рассказывают тебе — и что? Тут чувствовать надо! Нариком ты не станешь, это вообще нереально… Подумай.

— Подумаю, подумаю… А обкуриваться не буду. Сессия у тебя как?

— Нормально, — ответил Дрюня, поскучнев. — Стипендия будет.

— А у меня повышенная, один с двойки на пятерку пересдал.

— Молодец.

— А вообще дела у тебя как?

— Нормально. А у тебя?

— Нормально.

О чем говорить дальше, Гена не знал. Андрей вырубил магнитофон, но стало только тоскливее, потом принялся увлеченно рассказывать несмешные анекдоты, и тоска болезненно позеленела, словно окислившаяся медь. Гена, не умеющий рассказывать анекдоты, слушал и чуть не плача разглядывал комнату, в которой с давних пор не менялось ровным счетом ничего, кроме самого хозяина. Спросив об остальных одноклассниках и даже не дослушав ответа, гость встал и ушел.

«Такие визиты сродни некрофилии!» — раздраженно думал Гена, спускаясь по лестнице и разглядывая надписи, процарапанные на беленой в незапамятные времена стене; рядом с надписями многолетней давности соседствовали новые, которых он еще не видел.

 

© Евгений Чепкасов