Глава пятая

 

В дверь позвонили, и Софья Петровна Солева, вернувшаяся недавно вместе с Виктором Семеновичем и Женей из церкви, пошла открывать. Миша, промаявшийся до их прихода над рассказом, но так ничего и не написавший, прислушался: дверь открылась, но гость, по-видимому, входить не спешил; еле различимый голос, кажется, женский, о чем-то говорил из-за порога. «Цыгане, наверное, или беженцы», — подумал Миша, и ему стало неприятно.

— Входите, — пригласила Софья Петровна.

Дверь захлопнулась, и чужой голос, несомненно, девичий, стал более отчетливым, можно было даже расслышать некоторые слова, но общий смысл не улавливался; зато интонация была ясна: незнакомая девушка в чем-то убеждала, что-то настойчиво предлагала. «Сетевой маркетинг», — подумал Миша с еще большей неприязнью. Он услышал, как в зале поднялся с кресла отчим и, велев сыну остаться и смотреть телевизор, пошел на голос и вскоре, перебив девушку, довольно резким тоном заговорил.

«Правильно, — подумал Миша. — В таких случаях надо вмешиваться. А то купит опять дрянь какую-нибудь…»

Виктор Семенович умолк, а настырная девушка вновь принялась говорить — говорила она не просто увлеченно, а со страстью, почти с отчаянием… «Вот до чего могут довести хождения по этажам да по жаре… Таким голосом только в постели общаться!..» — подумал Миша, но без улыбки: ему стало жаль девушку, расходовавшую столько души на духи или кремы от морщин. И вдруг по какой-то фразе, особенно громко произнесенной, он понял: незнакомка проповедует.

Миша сорвался с места, вышел из комнаты, прошел зал, где Женя сидел, повернувшись к телевизору спиной… Проповедница оказалась юной и довольно красивой, особенно хороша была толстая русая коса до пояса, явно не накладная; лицо девушки неестественно порозовело, словно она бежала и запыхалась или лгала и стыдилась. Рядом с ней стояла и молчала еще одна юница — полненькая, веснушчатая, с подрагивающей улыбкой; иногда мужчины испытывают к подобным дурнушкам такую жалость, что дело доходит до женитьбы.

— Да ведь мы верим в Бога, девочка, верим, — объясняла Софья Петровна чуть свысока, словно знаменитая актриса, обращающаяся к статистке. — Мы православные, только что из церкви вернулись…

— Соня, ну что ты перед ней отчитываешься? — нервно вопросил Виктор Семенович. — Это же свидетельница Иеговы, сектантка! Вот скажите мне, милая девушка, кто финансирует вашу секту, а? Эти вот журналы глянцевые, газеты, передачи по радио и ТВ — кто?

— Верующие жертвуют… — пролепетала гостья, глядя то на глянцевый журнал с безмерно счастливым темнокожим стариком на обложке, то на парня, который появился в дверях и вот уже с минуту смотрит то на нее, Валю Велину, то на глянцевый журнал, лежащий на тумбочке.

«Ничего они не понимают, ничего!» — с обидой подумала Валя и покраснела еще сильнее, почти до слез.

— Извините, что побеспокоили, — сказала она так, что всем троим, смотрящим на нее, захотелось попросить прощения. — Да благословит вас Господь!

— Спаси Бог, девочка! — ответила Софья Петровна.

— Да, милая девушка, и вам того же, — подтвердил Виктор Семенович. — Только журнальчик заберите, нам не надо.

— Оставьте журнал, пожалуйста, — попросил Миша. — Я почитаю.

Девушка благодарно взглянула на него, повозилась с замком, но всё-таки справилась и вышла вон. Ее спутница, сипло пробормотав: «До свидания», — поспешила следом, словно отражение кривого зеркала.

— А я думал, она немая, — сказал парень с неловкой усмешкой.

— Зачем ты взял журнал? — сердито поинтересовался Виктор Семенович. — Это же секта, сек-та. Они теперь не отвяжутся!

— Отвяжутся. А журнал я почитаю.

Миша и впрямь вернулся в свою комнату и принялся читать, но вскоре бросил. «Про негров, про ООН, про гуманитарные миссии… — недоуменно подумал он. — А Бог тут при чем?..»

 

* * *

Длиннокосая свидетельница Иеговы, успевшая расстаться со своей неразговорчивой спутницей, шла по раскаленным улицам. Ей было обидно, ей хотелось отрясти прах сего города с удобных туфелек и еще ей хотелось кваса, но деньги закончились. Девушке вдруг вспомнились слова одногруппника, хорошего тихого парня, православного, кажется. Как-то она заговорила с ним о Боге и о протестантах, а он сравнил последних с коммивояжерами, предлагающими Бога, как крем от морщин. И вот сейчас она чувствовала себя именно таким усталым неудачливым коммивояжером.

— Ва-аленька! — услышала девушка неожиданный радостный возглас.

— Ге-эночка! — пропела она с той же интонацией и, улыбнувшись, посмотрела на возгласившего. — А я только что тебя вспоминала.

— С чего бы это?

— Так, вспомнился отчего-то… Ты психологию пересдал?

— Пересдал. Пять.

— Молодец. Что попалось?

— Фрейд. Я ее задавил буквально: античную литературу приплел, Софокла с Еврипидом… Второй она слушать не стала, а я его и не знал. Короче, всё было круто.

— Ну, это только Гена Валерьев так может.

Гена польщенно улыбнулся.

— Геночка, а ты случайно квасу не хочешь? — полюбопытствовала Валя, потупив очи долу (очи были зелеными, а дол — пыльным и растрескавшимся).

— Можно и квасу, — равнодушно сказал юноша, в житейских делах малоопытный, но пригляделся к одногруппнице и догадался-таки: — А, в этом смысле!.. Извини, Валенька, это, конечно, грустно, но ни копейки нет.

Так уж получалось, что из церкви он всегда возвращался с пустыми карманами. Устыдившись нынешнего безденежья и отругав себя за съеденную просфору, он покраснел.

— И у меня ни копейки, — печально сказала девушка, посмотрела на Гену, поняла, что с ним, и, мысленно выбранив себя за бестактность, обозлясь на весь этот мир с раскаленными тротуарами и недоступными квасными бочками, горько выговорила: — Бедные студенты!

— Так и есть, — улыбнулся Гена, и смущение ушло. — Ты куда направляешься?

— Прямо.

— Ну, прямо так прямо. Прогуляюсь с тобой немножко.

«Валенька эквивалентна бутылке пива, — подумал он, не переставая улыбаться. — А то и двум». Пояснить его мысль можно было бы так: с другими девушками ему разговаривать не хотелось — незачем, да и лень. И лишь присутствие Вали или пива могло побудить его к весьма бессмысленному занятию — многословному разговору. Внутренне же Гена ощущал эту «пивовалентность» как абсолютную скользящую легкость общения, которую когда-то давно, в вымышленном мире, ощутила Наташа Ростова по отношению к Анатолю Курагину. Наташа чувствовала «отсутствие преграды стыдливости» — Гена очень хорошо помнил толстовское определение, потому что учился на факультете, студенты которого обязаны были помнить литературные перлы. Юноша немного досадовал на себя за странное сопоставление, но всё-таки считал его удачным.

— Чем занимаешься на каникулах? — спросила Валя.

— Ничем. Гуляю вот и думаю о некрофилии.

— А некрофилия — это что такое?

— Правда, что ли, не знаешь?

— Правда.

— Вот что значит неиспорченный человек!.. Мы с тобой кто?

— Люди.

— А по специальности?

— Филологи.

— Филолог как переводится?

— Любящий слово.

— Хорошо. А в газетах в черной рамочке что печатается?

— Некрологи.

— Переведи теперь.

— Логос — слово… — задумчиво пробормотала Валя. — А некро… Смерть? Слово о смерти?

— Умница. А теперь скажи мне, что такое некрофилия.

— Получается или любовь к смерти, или смертельная любовь.

— Смертельная любовь! — воскликнул Гена и расхохотался. — А можно еще — смерть от любви! Нет, это великолепно!..

— Хватит! — улыбчиво сказала Валя и толкнула его локотком в бок. — Смеяться он будет…

— Погоди, погоди! Можно ведь еще и по Фрейду — эрос и танатос, два жизненных начала…

— Ну тебя с твоим Фрейдом! Смеется он… Ну, не знаю я этого слова, не знаю.

— Да всё ты правильно сказала, молодец. Буквально так и есть — любовь к смерти, а если поконкретнее — то любовь к мертвецам, а если еще конкретнее — то не для твоих ушей.

— Фу-у! — протянула девушка и, округлив глаза, полюбопытствовала: — Слушай, а ты-то с чего об этой некрофилии думал? Тоже не для моих ушей?

Гена вновь расхохотался. «Нет, — подумал он, — три бутылки пива!»

— Как раз для твоих, — ответил он, просмеявшись. — Перед тем, как тебя встретил, был я у одноклассника. Вроде бы, друзьями считались когда-то, а посидел у него — такая тоска! Ну ничего общего! Вот я и подумал, что такие визиты сродни некрофилии. Очень грустно. Тебя вот только увидел — развеселился более-менее.

— Одноклассники… — раздумчиво произнесла Велина. — У меня то же самое примерно. Я в город только на этой неделе приехала, а так после экзаменов у себя жила, дома. — Последние слова она, забывшись, сопроводила мудреной жестикуляцией. — Одноклассников видела — говорили, вспоминали, но это всё не то. — И вновь, в сопровождении энергичных жестов: — Не то.

— Валя! — воскликнул ошарашенный Гена и остановился. — Валя, а это, случайно, не язык немых?

— Проболталась, — беспомощно сказала она и сразу же показала на пальцах: проболталась.

— А откуда ты его знаешь?

— Потом как-нибудь расскажу.

— Можешь и не рассказывать, я просто удивился очень — впервые такого человека вижу… Короче, поимей в виду, Валенька: я очень заинтригован.

— Поимею, — пообещала Валя и внезапно покраснела.

«А ведь она еще девочка!» — подумал Гена, почему-то с радостью.

Они пошли дальше.

— Ты всё лето в городе? — спросила девушка, порешив странноватую паузу.

— Пока — да, а в августе в лагерь еду.

— Вожатым?

— Нет, ведомым. При нашем университете есть студенческий лагерь, бывший пионерский. Там, говорят, хорошо: сосны, озеро, кормят вкусно.

«Вот бы ее туда… — мечтательно подумал он, но сразу же урезонился: — А в качестве кого, собственно?..»

— «Комета»? — поинтересовалась она напористо и весело.

— Что?

— Лагерь — «Комета» называется?

— Да, по-моему.

— Смена — с первого числа?

— Да.

— У-у, Геночка, поздравляю. Вместе едем.

— Слушай, здорово!

— Я с подругами, мне тоже этот лагерь нахваливали… Извини, я побежала, мне дальше на троллейбусе. Пока!

— Пока!

— В лагере увидимся. Пока еще раз!

— Беги — уедет!.. — крикнул Гена вдогонку, посмотрел, как Валя, пристроившаяся к куцему хвостику очереди, втиснулась в троллейбус, развернулся и бодро зашагал домой.

 

* * *

Мой милый мальчик!

Я затеваю это письмо не для того, чтобы скоренько написать его и отправить. Возможно даже, что оно будет отправляться тебе частями, как роман с продолжением. Вряд ли ты найдешь здесь живописание каких-то событий и обстоятельств, приключающихся со мной, разве что в контексте иллюстрирования более панорамных планов. Я отнюдь не претендую на объективное и целостное представление об окружающем мире, но вместе с тем я убежден, что оно куда как объективнее и целостнее, чем у провинциального студента, обремененного обширными познаниями в узкой области мировой культуры. Никак не собираюсь тебя нравоучать: сам неоднократно удерживал себя от желания сказать ментору какую-нибудь гадость, но мне бы очень хотелось, чтобы, приобретая жизненный опыт (а без него в твоей профессии делать нечего), ты был бы хоть отчасти ориентирован относительно тех подводных камней, которые мне приходилось нащупывать собственным брюхом. Возможно, какие-то мысли покажут тебе предметы под неожиданным углом зрения и помогут в творчестве — не скрою, мне приятно было бы это осознавать. Кроме того, и, вероятно, главное — не знаю, как тебе, а мне общения с тобой остро не хватает. Вот и всё предисловие.

 

Гена прерывисто вздохнул с тем нежным весенним чувством, какое возникает при чтении Евангелия или после истерики. Он был один дома — сидел, согнувшись над своим сокровищем — двойным тетрадным листом в клеточку, исписанным галопирующим корявым почерком. Юноша проморгался и продолжил читать.

 

Представь себе высотный дом — вроде одной из нью-йоркских «двух башен», а в нем — лифт, но не скоростной, а обычный, медленный. Если принять его за модель нашей жизни, то, рождаясь на свет, человек входит в этот лифт и начинает медленный подъем, наблюдая через стеклянную дверь за соблазнами уходящих вниз этажей. Каждый волен остановить лифт и выйти, когда иссякнет терпение ожидать более высокого этажа. Лифт — это детство, и чем дольше мы не покидаем его, тем на большей высоте оказываемся. Это не означает благосостояния: на всех этажах есть и бедные, и богатые; высота здесь — категория, скорее, духовная; по большому счету, верхние этажи ближе к Богу, даже если трактуешь это понятие по-своему. Детство — это время обучаемости, программирования — не в уничижительном, а в исходном значении этого слова, как благоприобретения алгоритма всей последующей жизни, или ее главных аксиом, или основных устоев, или придумай термин сам и называй, как хочешь. Когда человек нажимает кнопку «стоп», он тем самым признает программирование законченным и остается на достигнутом этаже до конца своих дней: лестниц в этом доме не предусмотрено, а вернуться в лифт невозможно. Это называется «стать взрослым». Диагноз неизлечимого недуга, в результате которого полет подменяется профессионализмом, желание новизны — консерватизмом, а болезненная острота ощущений плавно переходит в спокойный рационализм. Для большинства людей подобные изменения являются, безусловно, положительными, и, более того, только они и делают человека уважаемым и полноправным членом общества. Чем выше выходишь, тем дискомфортнее такому вышедшему в добропорядочном обществе. Обречены на репутацию ненормального, пренебрежительное отношение и, в конечном счете, на одиночество те немногие, кто не покидает лифта всю жизнь. Их еще называют гениями или пророками, но только после смерти. Долгое детство — явление обоюдоострое: научишься видеть и излагать глубже, точнее и самобытнее, чем сошедшие раньше, и в результате окажешься ими не понятым, а значит невостребованным. И крепко стоящий на ногах взрослый сверстник почтет хорошим тоном оскорбить и осмеять тебя. Вспомни бесчисленные образы интеллигентов в очках и шляпе или чудаковатых и рассеянных ученых, актеров-параноиков, писателей-шизофреников, поэтов-алкоголиков etc. Все они надолго задержались в детстве, а самые яркие и не вышли оттуда вовсе.

Суть дилеммы — когда выходить?

 

Пронзительно и бесцеремонно зазвенел телефон, и Гена испуганно вздрогнул, словно кто-то грубый и сильный, подкравшись сзади, неожиданно положил руку ему на плечо. «Вот так и случается разрыв сердца», — подумал юноша.

Звонил Артурка.

— Что у тебя с голосом? — спросил он.

— Ничего у меня с голосом.

— Ты выпил, что ли?

— Нет. Всё в порядке. — Генин голос и впрямь выровнялся и принял интонационный нейтралитет. — Ты что звонишь?

— Просто так. Делать нечего, скучно. Ты чем сейчас занимаешься?

— Ничем.

— Понятно всё с тобой. В лагерь едешь?

— В какой? А, в «Комету», в смысле… Еду, конечно, я же неделю назад путевку взял.

— Понятно.

— Кстати, Валя тоже едет.

— С тобой?

— Нет, с подругами.

— Да ладно тебе — с подругами! Натянул девочку — так и скажи.

— Иди в задницу, Артурка.

— И как она, а?

— Что-то я тебя не понимаю сегодня.

— Скучно мне… Скучно! Слушай, а можно мне тебя отыметь?

— Нельзя, — ответил Гена и, не сдержавшись, рассмеялся.

— Ну, пожалуйста, я тебе денег дам…

— Иди в задницу, извращенец!

— Похоже, придется. Ладно, не буду тебя больше доставать своим бредом. Пока!

— Пока.

Положив трубку, Гена расхохотался и, погрозив кому-то невидимому пальчиком, с соответствующей интонацией протянул:

— У-у, шалунишка! — и снова захохотал.

Приятно освеженный телефонным разговором, он вернулся к недочитанному письму, помолился и, лишь в достаточной степени посерьезнев, возобновил чтение.

 

Суть дилеммы — когда выходить? Писатель с нижних этажей при хорошей работоспособности может претендовать на славу Чейза и весьма обеспеченную жизнь, но ты эти этажи проехал. Сейчас ты на средних этажах и уже познакомился с непониманием неподготовленной (читай — сошедшей ниже) публики. А когда элитарность твоих работ еще повысится, что делать будешь? Изложенное здесь похоже на закон природы, и, зная его, ты точнее сможешь определить, когда нажать кнопку «стоп». Советов не даю, но я бы еще покатался. Впрочем, это стремление — виновник многих, если не всех моих проблем. Так что поступай, как душа предрасположена.

(Продолжение следует.)

Желаю тебе творческих успехов, целую.

         Твой папа.

 

С ласковой усталой полуулыбкой Гена вложил письмо в конверт и, прочитав обратный адрес, странно ухмыльнулся.

— Мос-ква-а… — протянул он с горестной иронией и хмыкнул, словно всплакнул. — Москвич, блин!.. Ничего, получу стипендию за летние месяцы — и навещу… Господь милостив.

© Евгений Чепкасов