Промозглым утром, в первый день августа, на старом щербатом асфальте стояло полсотни студентов, одетых по-походному. Они намеревались провести две незабываемые недели среди корабельных сосен, жаждали накупаться в знаменитом озере, наиграться в бадминтон, наплясаться на дискотеке… Небо хмуро глядело на этих мечтателей, а они, иззябшие в ожидании автобуса, уныло переговаривались о том, в каком корпусе им доведется жить — в теплом или холодном.
Студенты, едущие в «Комету» уже не в первый раз, рассуждали о «каменном корпусе», «зеленом домике», «деревяшке», а новички, в том числе и Гена Валерьев, трепетно внимали им. Были разговоры и об ассортименте и ценах лагерного продовольственного ларька, особенно на горячительные напитки, и Гена подумал, что он, пожалуй, выпьет сегодня пива и посидит у костра. Бутылка сегодня, бутылка на закрытие — денег должно хватить. Юноша изредка косовато посматривал на будущих солагерников, прикидывая, с кем его могут поселить (все варианты были так себе), а в основном он мечтательно глядел на Валю Велину, болтающую с подружками. «Как можно говорить так долго, так складно и такие глупости?.. — мысленно возмущался он, стоя рядом, но всё-таки чуть в стороне. — Вообще-то и Артурка болтать любит, но его хоть послушать можно, если не бред полный… И фиг ли он не поехал?»
Гена, впрочем, знал, что Артурка не поехал, поскольку так и не помирился со своей девушкой. Девушка же эта, невысокого роста, с кругленьким своенравным личиком, стояла возле Гены и Вали, поддерживала глупый женский разговор и думала об Артурке. А Артурка, проснувшись в данный момент где-то там, у деревенских родственников, с омерзением вспоминал давешний вонючий самогон и страдал от похмелья.
Наконец подошел длинный экскурсионный автобус, и повеселевший студенческий отряд под предводительством многоопытной директрисы лагеря принялся штурмовать вместительное средство передвижения. Сравнив автобус с живым существом, в ушную раковину которого вползают паразиты, Гена блаженно улыбался, но эстетическое наслаждение вскоре прервалось: всем мешала Генина бамбуковая двухколенная удочка, и это давали понять. Долго ли, коротко ли, но всё утряслось, все разместились, загромоздив баулами проход между сиденьями, многоопытная директриса лагеря произвела перекличку, и автобус тронулся.
Гена сидел рядом с Валей, жизнерадостно комментировавшей заоконные виды, с интересом смотрел в окно и одновременно на нее, улыбался и изредка поддакивал. Позади них сидела Артуркина девушка, звавшаяся Олей, и беседовала вполголоса с соседкой. Насколько Гена понял, у Олиной соседки тоже были проблемы с парнем, причем парень ехал в ту же «Комету», только уже отдельно, а поссорились из-за сущей глупости, ведь в принципе… Гена особенно не прислушивался, зато крепенький красивый парень, сидевший через проход от него, напряженно смотрел перед собой и до побелевших костяшек стискивал черную ручку кресла с желтой кнопкой. «Эге, братец, — по-гоголевски подумал Гена, — да это о тебе говорят!» Впрочем, он особенно и не приглядывался, потому что за окном внезапное солнце озолотило наглухо затянутые ряской полуболота-полуозера, смолистые корабельные сосны, чванливо-одинокий рыжик-переросток… А между этой дивной красотой и юношей о чем-то назойливо болтала Валя Велина, так что Гена не выдержал и довольно резко сказал:
— Помолчи. Пожалуйста, — добавил он, смягчившись.
Лучезарное солнце вновь скрылось в небесной мути, но студенты повеселели даже от этого минутного проблеска: ничего, они еще позагорают и покупаются по полной программе… Даже парень, стискивавший ручку кресла, на минуту отвлекся от подслушивания разговора, напрямую касаемого его персоны, да и тема разговора в солнечные мгновения изменилась. Солнце скрылось, словно улыбка, прикрытая ладошкой, а радость осталась.
…Миновав издыхающую деревеньку, автобус въехал в отверстые ворота студенческого лагеря «Комета». После того, как мотор заглох, автобус утонул в благодатной первобытной тишине, уподобившись консервной банке, брошенной в родник. Слышно было лишь то, как смирный ветер почти беззвучно расчесывает свои невесомые космы сосновыми игольчатыми гребнями. Да еще качели мерно поскрипывали: какая-то девушка с длинными волосами, в джинсах и мужской кожанке, накинутой на плечи, качалась, отталкиваясь от берегов небольшой глубокой лужицы широко расставленными ногами.
«Русалка», — подумал Гена, и девушка исчезла, как и подобает разоблаченной обольстительной нежити, — лишь качели слегка покачивались.
— Добро пожаловать в рай, сынок, — сказал бы американский киношный полковник, подойдя сзади и положив увесистую руку на Генино плечо (если бы не полковник, новобранец еще долго стоял бы в оцепенении, восхищенно глядя на секретную военную базу).
Но киношного американского полковника рядом не оказалось, и многоопытная директриса студенческого лагеря, поднявшись с места, возгласила:
— Приехали! Можете выходить.
«Добро пожаловать в рай», — с улыбкой подумала она, вспомнив то ли американского киношного полковника, то ли еще что-то.
* * *
Под качелями, на которых так приятно было качаться в прошлую смену, в ямке, выбитой длинными студенческими ногами, стояла вода. Было тихо, лишь собака где-то полаивала да ветер чуть слышно шумел. «Та же красота!..» — радостно подумал Миша Солев, выходя из недавнего озлобленного оцепенения, заставлявшего всю дорогу стискивать до побелевших костяшек черную ручку кресла. После возгласа директрисы он проворно вскочил и нагнулся назад за стоящим в проходе баулом, стараясь не смотреть на Светку, но всё-таки посмотрел и чуть не сплюнул.
— Осторожнее! — воскликнул хлипкий русый паренек и скривился, словно ему наступили на ногу. — Леска!..
Посмотрев вниз, Миша увидел, что и впрямь угодил ногой между леской и удилищем бамбуковой двухколенки. Ему захотелось рвануть и ну его, этого рыбачка, свяжет, но всё-таки Миша сдержался и выпутался, сердито пробормотав:
— Не фига под ноги класть.
«Только бы не с этим поселили», — подумал Гена Валерьев.
А Миша Солев, выбравшись из автобуса и вдохнув вольный сосновый воздух, почти забыл о Светке и о том, как она рассказывала совершенно незнакомой девчонке всю подноготную о себе и о нем, и так громко, стерва, специально громко… Но он почти забыл о Светке, вдохнув воздух «Кометы», и, поставив баул на полувытоптанную мураву, отошел на пару шагов, приподнялся на носки — выше, выше, еще выше, до предела, до дрожи в икрах — и изнеможенно упал на пятки. «Ладно, не это главное, — подумал Миша, переведя дыхание и ощутив приятное спокойное отупение. Красота-то какая!»
— Слушай, а что у тебя со Светой? — участливо спросил подошедший слева белобрысый кудлатый парень с костистым продолговатым лицом.
«Сидел рядом и ничего не слышал!» — яростно подумал Солев, а затем с нежной издевкой, как распоследнему кретину, ответил:
— Со Светой у меня, Степа, ничего. Просто дура она.
— Вообще-то я и не лезу, — слегка обиженно, но вполне миролюбиво заметил Степа. — Планы не изменились, оккупируем зеленый домик?
— Да, попробуем. Нас сколько набирается?
— Давай считать. Света, как я понял, не с нами. Получается, что ты и Гриша без пары. Двое. — Он загнул два пальца и, обняв за талию рыженькую улыбчивую девушку, продолжил: — Плюс мы с Леной. Плюс Олег с Ириной. Итого — шестеро.
Упомянутые тощий прокуренный Олег и хомякообразная уютная Ирина тоже подошли и вожделенно поглядели на равноугольный деревянный домик.
— Итак, нас шестеро, — повторил Степа. — Две семейные пары и одна… гм… несемейная. Гриш, иди сюда, мы тут о тебе говорим.
К компании развинченной походкой приблизился чернявый лысеющий гражданин лет тридцати в свитере а-ля Фредди Крюгер и, почесывая мощную грудь, позевывая и позыркивая карими разбойничьими глазами на многочисленных солагерниц, протянул:
— Работы-ы!.. — а затем полюбопытствовал: — Что вы тут обо мне говорите? Типа того, не хотите жить со мной под одной крышей?
— Хотим, Гриш, очень хотим, — рассмеялся Степа. — Но только под одной крышей — не больше. Короче, все в сборе. Заканчиваю. Нас шестеро. В зеленом домике четыре двухместные комнаты. Следовательно, к нам могут подселить еще двоих.
Но на самом деле к ним подселили одного — неимоверно худого русоволосого парня с бамбуковой двухколенкой, который бессловесно вторгся в пустую комнатку, положив на одну из сквозистых коек дорожную сумку, а на другую — полиэтиленовый пакет с сухарями и яблоками. Избегая расспросов и участия в дележе остальных комнатенок, Гена Валерьев быстренько смылся, так что соседи даже не успели узнать его имени.
«Один! — ликовал он, таща к домику тяжелый комковатый матрас, обернутый вокруг плоской пухлявой подушки. — С этим козлом, правда, по соседству, но зато отдельная комната, крючочек есть. Лысый тоже не подарок — интересно, как он попал в наш лагерь, в его-то возрасте… Остальные вроде бы ничего, особенно альбинос этот, говорун, а девчонки некрасивые… Но надо быть любезным и приветливым: всё-таки под одной крышей», — заключил юноша и, раскатав матрас по кровати, вышел из комнатки и соизволил представиться.
Постельное белье обитатели зеленого домика получали вместе, поскольку всё оно записывалось на одного человека, в данном случае — на Степу. Стоя в очереди за бельем, Гена узнал от Вали Велиной, что она поселилась в каменном корпусе и что их три в палате (Валерьев ухмыльнулся насчет палаты и получил локотком в бок). С Валей жили, как оказалось, Артуркина Оля и еще Света, при выдаче белья отсутствовавшая и охарактеризованная заглазно. Во-первых, у этой Светы нелады с парнем (близстоящий Миша Солев при этих словах помрачнел), а во-вторых…
А во-вторых, все удивленно примолкли, глядя в едином направлении и глядели так с минуту, изумляясь всё более и более, некоторые согласованно загибали пальцы, словно измеряли по неведомой шкале всеобщее недоумение, затем прорезались и голоса:
— Что ж это?..
— Откуда?..
— Кто они?..
— Это дети, — ответил Гена, раздраженный идиотичностью последнего вопроса, и кто-то хихикнул.
— Обстоятельство, конечно, странное. До сих пор «Комета» была студенческим лагерем, — высказался альбинос Степа.
После этой фразы стало очень шумно, как случается, когда лектор выйдет из аудитории; кто-то побежал к микроавтобусу, как бегают к двери, чтобы узнать, не идет ли преподаватель; девушки, загибавшие ранее пальцы, спорили о количестве девочек, выскочивших из микроавтобуса. Гена ухмыльнулся, подумав, что спор девушек-счетоводов, эмоционально жестикулирующих руками с полусогнутыми пальцами, похож на «ново-русский базар с пальцовкой», а называемые числа (от восьми до двенадцати) можно отнести не к девочкам, а к «бабкам». Наконец вернулся разведчик-энтузиаст и возвестил, что девочки — гимнастки из университетского лицея, что с ними приехала общеизвестная физручка, что возраст гимнасток — от восьми до двенадцати, а количество их — десять. Выслушав объявление, спорщицы-пальцовщицы пожали друг другу руки.
Помимо их рукопожатия момент был ознаменован еще и тем, что Степа с обреченным вздохом поставил подпись на документе, подтверждающем, что обитатели зеленого домика получили причитающееся постельное белье. Добравшись до своей комнаты, Валерьев положил бельевую стопочку: два одеяла, пододеяльник, простыню и наволочку — на свободную кровать и запер скрипуче приотворившуюся дверь на крючок. Но достелить постель юноша не успел: с крыльца столовой хор из трех добровольцев громогласно позвал завтракать.
* * *
Кормили вкусно, и поданное подействовало на Гену так: запеканка (такая же, как давным-давно в детском саду) умилила его, небольшой зеленоносый банан (один из тех, которые юноша по-обезьяньи любил) восхитил его, а остальная еда (бутерброды и яйцо) насытила. Еще были йогурт и чай. Встав из-за квадратного столика на несколько минут позже соседствовавших испитого Олега и пухленькой Ирины, Гена мысленно прочитал благодарственную молитву и подумал: «Как на убой!»
С крючковатым бананом, несомым наподобие пистолета, Гена вышел из столовой и встретился с солнцем. «Здравствуй, солнце! — мысленно поздоровался юноша. — А я вот, видишь, объелся…» Прошествовав мимо весьма мохнатой дворняги, просительно на него поглядевшей, он по серо-плиточной дорожке направился к зеленому домику. Дорожка пролегала мимо столовой, каменного корпуса, «деревяшки», дважды переламываясь под прямым углом, и упиралась в умывальню — продолговатое строение со множеством раковин и водопроводных кранов.
Минуя «деревяшку» (длинный одноэтажный корпус с общей верандой — шумный, людный и, естественно, деревянный), Гена Валерьев подумал: «Слава Богу, что меня не здесь поселили!» Свернув с дорожки, он пошел по живой земле, по палым растопорщенным шишкам, по травке, по вытоптанному волейбольному полю, поднырнул под крупноячеистую сетку — и снова по травке, пока наконец не добрался до зеленого домика, до своей одиночной комнаты.
Пристегнув крючком к косяку фанерную комнатную дверь, так и норовившую отвориться со скрипучим гостеприимством, Гена Валерьев достелил постель, а затем достал из бокового кармана красного дорожного баула небольшую квадратную коробочку. Поначалу зеленая коробочка с соответствующим изображением на верхней части никак не хотела открываться (такое часто случается с картонными коробочками, содержащими то пузырек с желтыми витаминными горошинами, то заводного лягушонка), но юноша был настойчив, и коробочка сдалась, выпустив на свет сперва серебристую пряжку, затем черный ремешок и лишь потом — сам компас, дырчатый хвостик ремешка и инструкцию по эксплуатации. Определив восточный угол, Гена перекрестился, поклонился в нужном направлении и убрал компас в сумку.
Вскоре Валерьева уже не было в «Комете»: наведя кое-какие справки, он отправился в одинокое путешествие. Пожирая изумительно вкусный банан, он шел по широкой песчаной дороге сквозь солнечно-хвойный мир. Гену очень заинтересовало объявление, начертанное на больших фанерных щитах вдоль дороги, — оно встретилось дважды или трижды и гласило следующее: «В связи с повышенным радиоактивным фоном сбор грибов, ягод и разведение костров запрещены». Как он позже узнал, жителям окрестных деревень, накрытых достопамятным чернобыльским облаком, даже выплачивали «гробовые» деньги. «Ну, насчет костров — это они зря, — подумал юноша. — К вечеру просохнет — надо будет найти место».
Дорога была пустынна, лишь однажды Гена посторонился, пропустив зеленый «газик», да пара селянок, — вероятно, мать и дочь, — вышли из леса, подозрительно посмотрели на пешехода и скрылись в лесу по другую сторону дороги. Кроме того, шагов через дюжину от места, где юноша с сожалением бросил бананную кожуру, дорогу невозмутимо переполз крупный желтогалстучный уж, а немного погодя Генин путь перерезала просека, по которой тянулась высоковольтная линия, жужжавшая и звеневшая так угрожающе, что Валерьев сгорбился и ускорил шаг.
Миновав просеку с высоковольтной линией и уверившись в окружающем безлюдье, Гена запел. Было очень приятно и волнительно здесь, среди сосен, под солнышком, петь в полный голос древние слова Символа веры; впрочем, через некоторое время юноша стал задыхаться от одновременного пения и ходьбы и заканчивал почти шепотом. Когда он с придыханием протянул завершающее «аминь», дорога втекла в деревню, а там за основательной оградой с турникетом отыскалось кирпичное здание лесничества, соседствующее с дозорной вышкой.
— Можно, — ответил лесничий на просьбу Валерьева. — Только недолго.
Пока Гена звонил домой и объявлял, что он жив-здоров, что кормят хорошо, что он один в комнате, что очень нравится здесь, что ужи по дороге ползают, что нельзя долго говорить, что он из лесничества звонит и нельзя долго говорить, что нельзя долго, всё, до свидания, всем привет, — пока Гена звонил домой, лесничий рассеянно смотрел на большой монитор. Монитор показывал неподвижную черно-белую картинку: дорога в сосновом лесу, вид сверху, но вот через весь экран проползла легковая машина и скрылась, и стало заметно, что деревья чуть покачиваются.
— Это у вас на вышке камера? — заинтересованно спросил Гена Валерьев.
— Да.
— А ей управлять можно?
— Можно. — Лесничий перещелкнул какие-то рычажки на панели управления, покрутил колесики, и камера, проделав за пару секунд недавний Генин путь, уперлась в «Комету».
— Здорово! — воскликнул юноша. — А если увидите, что кто-нибудь костер жжет?
— Приедем и надаем по ушам, — спокойно ответил лесничий.
«Проверим», — подумал Гена, поблагодарил за телефон и попрощался.
«Проверим-проверим…» — думал он, пробираясь по сумеречному лесу. — До темноты надо успеть».
Облюбованная полянка с густой сочной травой, растущей на слегка кочковатой, но всё-таки достаточно сухой местности, оказалась там, где ей и полагалось быть. Подрагивая от радости, нетерпения и вечерней прохлады и приглаживая траву объемистым черным пакетом, Гена Валерьев пересек полянку и на кромке леса, защищенной с открытой стороны большим кустом, остановился. «Лучше и не придумаешь», — решил он и с трудом извлек из пакета бело-красный шерстяной рулет, расстелил одеяло на траве, после чего ушел за хворостом.
Юноша гордился умением разжигать костер с одной спички — научился у деда-сибиряка. Получилось и в этот раз: огонек охотно ухватился за беленький язычок бересты, выглядывавший из ловко сконструированного шалашика, проник внутрь, жадно накинулся на нежнейшую древесную снедь, разросся, вырвался за стены недавнего обиталища, воспламенив их, и, юный, прекрасный, ласковый, заплясал перед своим повелителем.
Вечерело, на небе проявлялись звезды, мир становился всё серьезнее и торжественнее; горел, чуть потрескивая, костер, и Гена Валерьев зачарованно смотрел на вековечный ручной огонь, попаляющий зеленую траву, отгоняющий комаров и не видимый ниоткуда, даже с дозорной вышки лесничества. Но цепенящие чары рухнули вместе с огненным шалашиком, и юноша встрепенулся, подбросил дров, подтянул к себе черный пакет с пивом, хлебом и фонариком, нащупал на одеяле длинный свежесрезанный прутик и энергично потер руки. Ему было хорошо, ему было несказанно хорошо, ему было так хорошо, как бывает в детстве, когда ночью тайком унесешь к себе в постель какую-нибудь вкуснятину или просто хлеб с солью и, с головой забравшись под одеяло, замирая от счастья, жуешь добычу, а наутро нужно сметать крошки с простыни, тоже тайно, и это — продолжение игры, новый виток счастья…
Гена сидел у костра, жарил хлеб, нанизанный на прутик, пил пиво из стеклянной бутылки и с удовольствием вспоминал ушедший день: промозглое утро под хмурым небом, поездку в автобусе, русалку на качелях, комнатку в зеленом домике, вкусный завтрак, солнечный поход в лесничество и обратно. Затем была игра в бадминтон через волейбольную сетку — с Валей Велиной, с Артуркиной Олей, еще с кем-то, без счета, на счет, навылет, он вылетел наконец, а ракетки с воланчиком вернули лишь к ужину. Но ужину предшествовал обед, состоявший из первого, второго и третьего, так что Валерьев изумился себе, поскольку съел всё подчистую и попросил добавки. Потом было много важного и интересного: юноша бродил по лесам и долам, дружески похлопывал высокие муравейники и с наслаждением нюхал слезоточивую ладонь, гонялся за серыми и зелеными ящерками и крохотными древесными лягушками, совершал географические открытия, как то: болото, полянка для разведения костра, село с запертой деревянной церковью. Еще Гена успел поиграть с Валей и Олей в студенческую балду (словесную игру, приятно освежающую мозги), понаблюдать за физкультурными занятиями девочек-гимнасток, поужинать, почитать на русалочьих качелях, лужица под которыми пересохла, и купить в киоске любимое пиво.
Положив опустевшую бутылку в пакет и доев хрусткий хлеб, юноша посмотрел на часы, на голодные, укоризненно помаргивающие угли, на бесконечное звездное небо и стал собираться. Когда костер, затушенный по-пионерски, возмущенно отшипел и умер, Гена зажег фонарик и пошел через полянку, но вдруг остановился и щелкнул переключателем. Электрический свет исчез, остался лишь природный, в том числе и заставивший Валерьева замереть на месте: вся полянка была испещрена белыми точками, светящими то ярче, то тусклее, то угасающими, то зажигающимися вновь. Казалось, что небо стряхнуло с себя лишние звезды и они лежали здесь, под ногами, но были такими же недосягаемыми, холодными и гордыми, как их небесные собратья. Гена так и не узнал, как же выглядят светлячки: при его приближении они гасили светильники.
Вскоре он оказался в лагере: полянка таилась неподалеку. В клубе, пристроенном к столовой, цветомузыкально пульсировала дискотека, кто-то брел расплывчатой походкой меж ночными соснами, светили редкие фонари, окна зеленого домика были желтыми.
© Евгений Чепкасов
