Глава третья

Сегодня умерла мама.

А. Камю

Похорон я не помню. Помню только, что мне навязывали большой мамин портрет в белой бумажной рамке и хотели, чтобы я шел впереди процессии. А я отказался. По уголку портрет перехватывала широкая коричневая лента — такие вплетали в косы девочек-первоклашек, когда я был маленьким. Я думал о первоклашках, о своей курточке с синим букварем на рукаве и ничего не видел. Потом, помню, долго болели глаза: я не моргал и не плакал, а всё куда-то таращился.

Да, и еще: я почему-то испачкал руку землей. Очень странно брать бурую землю, а потом чистить руку о снег.

На поминках не пил, потому что терпеть не могу водку. Вино — да, можно, но не на поминках же… Хорошо хоть посуду помыли — уймища! Мы с мамой всегда спорили, кому посуду мыть… Ма… Ма!..

 

— Ма! — заорал Миша. — Ма! Я рассказ гениальный начал!

Услышав вопль сына, Софья Петровна Солева мягко улыбнулась и привычным движением перекрестилась. Миша очутился рядом с ней в тот момент, когда она прикоснулась щепотью к левому плечу.

— Ма! — продолжал кричать он, и в тесной кухоньке голос его достиг такой нестерпимой громкости, что сперва Софья Петровна, а затем и сам крикун зажали уши ладонями. — Ма-а… — шепотом протянул Миша, а мама молча налила и подала ему стакан кипяченой воды. Жадно выглохтав содержимое стакана, тот присмирел и улыбнулся идиотически счастливой улыбкой.

— Вот и хорошо, что начал, — давно пора, — спокойно и ласково сказала Софья Петровна. — Теперь хоть дома вечерами сидеть будешь…

— Буду, ма, буду… — лихорадочной скороговоркой прочастил Миша и, не удержавшись, взвизгнул: — Буду!

— Еще, что ли, воды налить?

— Не надо, ма, спасибо… Это у меня просто состояние сейчас бешеное…

— Опять, наверное, про самоубийц? — спросила Софья Петровна, посмеиваясь.

— Что? — не понял Миша. — А, рассказ… Нет. Самое начало сейчас написал, первые полстранички. Там такой психологизм, такой… Я, знаешь, как кто писать буду?

— Не знаю, — улыбнулась она.

— Как Камю в «Постороннем». Я и эпиграф оттуда взял. Это такая, знаешь, манера — короткие фразы, психологизм и почти никаких тропов. Какой-то критик сказал о языке «Постороннего», что там нулевой градус письма. Вот и у меня так же будет.

Софья Петровна понимала, что сыну главное — выговориться, понимала, что ему совершенно не важно, читала ли она Камю и знакома ли с тропами. Скажем прямо: Камю она не читала и с тропами знакома не была, но зато знала наизусть обедню. Читала же она Евангелие и книги святых отцов, а всё остальное считала чем-то несерьезным, блажью, подчас болезнью. И она слушала литературоведческий бред сына со спокойной, участливой улыбкой и с готовностью напоить лепечущее чадо кипяченой водой.

— Так о чем рассказ-то? — поинтересовалась через несколько минут Софья Петровна, прервав путаные и отвлеченные объяснения сына.

Прежде чем ответить обычное «прочитаешь потом», Миша слегка запнулся.

— Кстати, — встрепенулся он. — Ведь этот рассказ из вчерашнего нашего разговора произрастает. Произрастает — ну и сказанул… Произрастает… Ладно. Ты вчера говорила, что Бог посылает людям несчастья, чтобы они очищались страданием. То есть Бог заставляет страдать тех, кого любит, — это уже я развил твою мысль. И чем больше Он любит человека, тем больше заставляет его страдать, — взять хотя бы Иова…

— Немножко не так, — тихим голосом поправила Софья Петровна. — Не Бог заставляет человека страдать. Но чем больше человек любит Бога, тем больше этот человек страдает.

Миша на мгновение примолк, проникая в слоистый смысл услышанного, а потом взорвался:

— Да как после этого можно быть христианином?!

— Бог не препятствует сатане в тех случаях, если испытание человеку по силам.

— «Испытание!» — воскликнул Миша. — «Испытание» — вот как я назову рассказ! Я вчера с тобой спорил и этим рассказом буду спорить… Всё или не так, как ты говоришь, или Бога нет. Не может Бог, Который есть любовь, как написано в Евангелии, не может Он быть таким! Такая любовь впору маркизу де Саду с плеточкой, это натуральное извращение!

— Какой маркиз? Какое извращение? Какой рассказ? — отозвалась Софья Петровна быстрым испуганным полушепотом, чувствуя богохульство. — Прекрати! Ты глуп еще, а этой твоей писаниной ты себе душу загубишь. Прекрати!

— Ну уж нет.

— Прекрати!

— Ма, извини, я тебя расстроил…

— Прекрати!!!

— В чем дело? — встревоженно спросил Виктор Семенович Солев, муж Софьи Петровны, бесшумно возникнув на кухне. — Вас, наверное, у соседей слышно! Мы с Женькой в шашки играем, ужина ждем, он меня почти что обыгрывает, а вы тут… Опять Бога не поделили?

— Витя, скажи ему!

— Что сказать?

— Чтобы рассказ не писал… — измученно произнесла Софья Петровна и вдруг заплакала.

— Соня, Соня, успокойся, Соня! — он шагнул к жене, нежно обнял и, поглаживая ее по маковке, начал тихо приговаривать: — Всё хорошо, Соня. Он ничего не напишет, да и мало ли что люди пишут… Успокойся, хорошая…

Виктор Семенович гладил жену по маковке и чуть покачивался, будто убаюкивал ребенка, да и в речи его главным была интонация, а не слова — совсем как мелодия в колыбельной.

Но запахло горелым, и девочка Соня, мгновенно превратившись в Софью Петровну, встрепенулась и с ужасом вскричала:

— Картошка!

Виктор Семенович отпустил ее и, выразительно глянув на Мишу, тихо вышел из кухни. Миша нагнал его в коридоре и виновато начал:

— Дядя Вить…

— Дурень! Ну неужели не можешь сдержаться?! Ну, начал писать — и пиши себе. Я, конечно, понимаю — нельзя молчать и так далее. Но ты же предполагал ее реакцию — так зачем рассказывать, о чем пишешь? Двадцать лет — большенький вроде! — сердито отчитывал Виктор Семенович. — Может, у тебя и не получится ничего, а ты раскудахтался.

— У меня получится, — уверенно предрек Миша.

— Хорошо бы. Если уверен, что получится, — поздравляю. Только мне замысла не рассказывай.

— Ладно. А поздравлять рано, не заслужил еще.

— Естественно. Ты, Михайло Николаевич, порки заслужил. У матери потом прощения попроси.

— Ладно.

— Ну, ладно так ладно.

Во время ужина Софья Петровна попросила у всех прощения за то, что по ее недосмотру подгорела картошка, а после ужина уже Миша просил прощения у матери и говорил, что постарается ничего такого в рассказе не писать. «Впрочем, как пойдет», — добавил он мысленно.

Проходя в спальню через зал, Миша на минуту задержался у шахматной доски. Виктор Семенович и Женя играли шахматными фигурами в шашки, причем положение первого было незавидным: он позволил сыну провести дамку (ведь новоиспеченные дамки так приятно ловить), но понял вдруг, что просчитался и поймать ее не удастся. Женин черногривый конь стоял возле финишной задней линии, и мальчик, сияя, поглаживал по маковке заготовленного ферзя, а Виктор Семенович, обреченно вздыхая, двигал наискось ладью.

Подмигнув Жене, Миша прошел в спальню, включил ночник, взял с полки Библию в мягкой обложке, стоявшую рядом с  Бхагавад-гитой, и лег на кровать. Миша нашел книгу Иова и принялся читать; когда он дочитывал первую главу, в комнату ворвался Женя и победно крикнул:

— Ничья!

— Погоди! — властно оборвал он и через полминуты, закрыв Библию, разрешил: — Можно.

— Ничья, — повторил Женя. — Я дамку провел. А ты сегодня рассказ начал?

— Да.

— И мама из-за этого плакала?

— Да.

— Зачем же ты его начал?

— Подрастешь — поймешь.

— А ты прощения попросил?

— Заткнись!

Мишин отец умер, когда мальчику было восемь. В шестом классе Миша стал Солевым, чем весьма удивил одноклассников. Через год у него появился маленький братик. Недавно братику исполнилось семь, и теперь он, послушно заткнувшись, пошел к своей расправленной кровати, перекрестился, поклонился на угол и юркнул под одеяло.

— Жень! — позвал Миша, внезапно умилившись. — Жень, прости меня. Ты ведь рассказать что-то хотел?

— Да.

— Расскажи.

— Я во время тихого часа под кроватями ползал.

— Зачем? — спросил Миша, смеясь.

— Не знаю. А ты свой детский сад помнишь?

— Почти не помню. Так, кусочки какие-то. А что?

Женя не ответил и вскоре заснул. Во сне он снова полз по темному подкроватному коридору, заполненному невозвратимым временем, когда Женя еще не мог говорить, но зато понимал всё-всё-всё. Он и во сне понимал всё-всё-всё, даже то, что спит, и совсем не хотел просыпаться.

А на расстоянии двух троллейбусных остановок от его дома, в узкой белой девятиэтажке заснул Гена Валерьев. Во сне он сидел на лекции об эдиповом комплексе, которую вкрадчивым голосом читал сам Зигмунд Фрейд. При ближайшем рассмотрении Фрейд оказался гигантским хот-догом, обильно политым кетчупом.

Миша не спал: сначала он лежал и внимательно смотрел на спящего брата, потом он выключил свет и внимательно слушал дыхание спящего брата, затем он тихо расправил кровать, разделся, лег… И заснул. Во сне он долго и упорно карабкался по обледенелому склону горы. На ногах Миши была тесноватая обувь с шипастыми кошками, в руке ледоруб, страховки не было.

 

* * *

Миша Солев проснулся глубоким утром с болью в мышцах и свежими мозолями на руках и ногах. «От ледоруба и обувки, — заключил он. — Хорошо хоть не сорвался». Затем он полежал некоторое время, глядя в белый потолок и старательно прочерчивая границу между сном и явью. Забудешь прочертить границу — сойдешь с ума.

«Мозоли от турника и кроссовок, — медленно и твердо, как при самовнушении, подумал Миша. — Вчера шел от рынка пешком. Дома подтянулся двенадцать раз. Потом одиннадцать. Потом десять. Потом начал гениальный рассказ. Всё правильно».

И кому какое дело, что турниковые мозоли, эти кругленькие жесткие пяточки у подножия дружной четверки пальцев каждой руки — неизбывные, вечные, не могут быть свежими? Кому какое дело, что нежные Мишины волдыри можно натереть лишь чем-нибудь вроде лопаты с коротким черенком? Никому никакого дела, и правильно: в такие моменты главное — не замечать мелочей.

Миша сел на кровати и, крепко помассировав лоб, огляделся: кровать брата была пуста и застелена, за окном ослепительно синело небо, из зала выползал ленивый утренний разговор. Парень успел одеться и заправить постель, прежде чем мама пришла будить его.

— Молодец. Завтрак через десять минут.

Умываясь, Миша неторопливо планировал день: «За рассказ сегодня не сяду: пусть зреет. Надо к Дрюне зайти. Если ничего не придумаем, то после обеда — к Светке. Вечером по телеку кино какое-то крутое — надо с ней поскорее…» Захватив на помазок пышной белой пены, Миша поджал губы и чуть прикусил их изнутри, затем тщательно извазюкал  нижнюю часть лица, потом высвободил губы, и они ярко расцвели среди пенной пустыни. Бритвенные дорожки всегда получались ровные и приятные — совсем как в рекламе. Срезав прыщик, Солев досадливо подумал: «Когда же они кончатся?» Кровь остановилась быстро.

Завтракали все вместе и никуда не спешили: была суббота; завтракали молча и вяло: как видно, всем в эту ночь приснились загадочные сны, которые так удобно пережевывать вместе с пищей. После завтрака Софья Петровна осенила себя крестным знамением и прошептала благодарственную молитву, Виктор Семенович слегка побледнел и перекрестился торопливым округлым движением, будто начертил на себе греческую букву альфа, Женя перекрестился старательно и правильно, а Миша коротко сказал: «Спасибо», — и вышел из кухни.

Парень прямиком прошел в спальню, вспоминая историю о том, как Бог позволил сатане уничтожить имущество и детей праведника Иова, чтобы проверить, даром ли богобоязнен Иов. А многострадальный, вмиг лишившись всего, сказал: «Господь дал, Господь и взял. Да будет имя Господне благословенно!» А дальше… Но Миша не стал читать, что же дальше: он отдернул руку, протянутую было к Библии, и подумал возмущенно: «Нет, мой герой не Иов, он не сумасшедший!» Подумав так, Солев ушел в зал, врубил телевизор и вместе с остальными посмотрел туповатую развлекательную передачу, а затем отправился к Дрюне.

У Дрюни были большие воспаленные глаза, очень бледное лицо и влажное рукопожатие. Его бабушка, открывшая дверь, предложившая гостю тапочки и исчезнувшая на кухне, смахивала на старого верного пуделя. Миша прошел в комнату Дрюни вслед за хозяином, плотно прикрыл дверь и спросил:

— Какие планы?

— Не какие планы, а какой план, — вполголоса поправил Дрюня и ответил: — План хороший.

Он с размаху клюнул двумя пальцами клавишу маленького раздолбанного однокассетника. Тот слегка призадумался, а затем воспроизвел тоскливый и чистый скрипичный мотив, подслушанный у кого-то из классиков, потом внезапно смолк, словно набирая воздуху в металлико-пластмассовые легкие, и после паузы ужасающе завизжал. Пару минут Солев терпеливо слушал то, как некий сатанист с длинными сальными волосами и татуировкой на плече (один из изображенных на вкладыше подкассетника) визжит, орет и рычит по-латыни под безумную, безудержную, кузнечно-ритмичную музыку, от которой учащается сердцебиение и хочется убивать. Не выдержав, Миша щелкнул рычажком магнитофона, и сатанист захлебнулся в радиоволнах, а его рев сменился тягучим медляком.

Дрюня вздрогнул и с ненавистью зыркнул на Мишу, но постепенно опомнился и произнес:

— Это я вчера купил. Знаешь, как называется?

— Как? — Солев непонимающе глянул на угловатую английскую надпись.

— «Разлагающийся Христос».

— Какая гадость!

Дрюня загоготал, а затем принялся, фальшивя, но зато чисто выговаривая слова, подпевать голосистому американцу. Потом вновь расхохотался, но вдруг посерьезнел и напомнил:

— Я уже говорил, что есть план. План убийственный, а цена та же. Мы с Сереней сегодня у него на хате обкуриваемся. Ты как? Можно два костыля взять.

— Да фиг его знает… — нерешительно пробормотал гость.

— Ты сколько уже не обкуривался?

— Месяц где-то.

— Самое то, — авторитетно произнес Дрюня. — Раз в месяц можно, святое дело. Я раз в неделю обкуриваюсь — ничего, Сереня по два, по три раза в неделю хреначит — тоже ничего. А насчет денег — пива разок не попьешь, вот тебе и деньги…

— Да я знаю… Ладно, давай. Когда встречаемся?

— В пять подходи к Серене. План убийственный — давно такого не было, — заключил Дрюня и вырубил магнитофон.

Помолчали.

— А у меня новость, — сказал Миша, и его фраза прозвучала слегка фальшиво, как и все заранее заготовленные фразы. — Я рассказ начал — может получиться что-то офигенное.

— Опять про самоубийц?

— Нет.

— Жаль, что не про самоубийц, — огорчился Дрюня и риторически вопросил: — Как к этому отнесется господь сатана?

— Ты правда, что ли, сатанист? — с некоторой брезгливостью поинтересовался Миша.

— А что?

— Да так… Можно от тебя позвонить?

— Конечно, нельзя.

Комнату они покинули вместе. Дрюнина бабушка, смотревшая телевизор, лукаво глянула на них и картаво проворковала:

— Сек’гетники! Музыку включили… О невестах небось сек’гетничали?

— Какие невесты?! — наигранно возмутился Дрюня. — Мы, бабушка, медляк танцевали.

Он загоготал, рассмеялась и бабушка, а Солев чуть было не сплюнул, но понял, что некуда, и сглотнул.

— Нужно срочно реабилитироваться, — усмешливо произнес Миша и шагнул к телефону.

Дрюня с бабушкой деликатнейшим образом уставились в телевизор.

— Добрый день. Свету можно? — сказал Миша в телефонную трубку, затем помолчал, поглаживая витой провод, улыбнулся и вторично поздоровался. — Привет, Свет. Это я… Я тебе дам — «кто я». Пошутила она… Ладно. Чем занимаешься? А еще чем? Даже?! Ну ты, Свет, даешь. Хозяйственная ты моя… И что — прямо весь день так? Всё-таки нет? А то я уж испугался… Да, вроде того… А что я — я ничего. У Дрюни сижу… Дрюнь, тебе привет от Светы… Ладно… И тебе, Свет, тоже… Да. Я что звоню — у тебя какие планы на вечер? Никаких? Нет, у меня предложений нет, в том-то и дело. Сегодня ничего не получится… Да так — в тесной мужской компании будем предаваться распущенности нравов… И ничего смешного — в покер поиграем, побеседуем на литературные темы… На литературные. Так что извини. А завтра обязательно что-нибудь придумаем… Торжественно обещаю — придумаем. Сходим куда-нибудь… Ну, это завтра решим… Ладно, успехов тебе в хозяйственных делах. Я, может, сегодня еще разок позвоню. Пока.

Парень улыбнулся и бережно положил трубку. В телевизоре, словно в кубической кастрюле с прозрачной стенкой, бурлили латиноамериканские страсти. «Помои!» — едко охарактеризовал Миша, глянув на телевизор.

Солев распрощался с Дрюней и некоторое время бесцельно бродил по улицам, магазинам и глухим дворам: он любил броуновское движение. Затем вернулся домой, пообедал, посмотрел телевизор, проиграл Виктору Семеновичу партию в шахматы и ушел, оставив телефон Серени. Перед ужином Софья Петровна вызвонила Мишу, тот сказал, что задержится, и не к месту рассмеялся. «Весело у вас там», — заметила мама, а сын объясняюще выдохнул: «Анекдоты». Домой Миша пришел с рубиновым леденцом во рту и с жутким аппетитом.

 

© Евгений Чепкасов