Глава шестая

 

На столе между общепитовской тарелкой и граненым стаканом с алым киселем лежал румяный кусочек запеканки. Очень хотелось подцепить его вилкой и съесть, ведь запеканка такая вкусная, а на белой тарелке осталась лишь волнистая сметанная клякса — белая-пребелая. Неплохо бы, конечно, спросить добавки, но ведь могут и не дать… К тому же, Женя не обжора, зачем ему, хватит и этого махонького кусочка. В самом деле, разве виноват он, что кусочек соскочил с вилки прямо на стол? Совсем не виноват.

Неприязненно посмотрев на румяный кусочек запеканки, мальчик отщелбанил его куда подальше, облизнул указательный палец и стал пить кисель.

За несколькими низкорослыми столами, сдвинутыми воедино, кроме Жени сидели только двое, да и те уже допивали вишневую вкуснятину, а хлопотливая сутулая нянечка убирала их тарелки. «Опять последний, — подумал Женя. — Как всегда». Заключительных глотков он не смог одолеть, потому что над ним нависла нянечка, и с рук ее капала мутная мыльная вода.

— Силу свою оставляешь, — укоризненно произнесла женщина. — На здоровье, на здоровье…

Отойдя от стола, Женя с каким-то внезапным печальным восторгом принялся смотреть на сутулую спину нянечки, и смотрел неотрывно, пока та не скрылась в комнатке-конурке. Оттуда донеслись шум воды и клацанье посуды, а непонятное Женино настроение усилилось.  Он внимательно поглядел на веселую кучку остальных детей, на клетку со щеглом, на беленый угол между стеной и потолком и прерывисто вздохнул. Настроение, довольно часто посещавшее мальчика в последние дни, тихо ушло.

В комнате горел свет, очень грустный в дневные часы, но за окном дождило, и он был нужен. В прошлое воскресенье лето, донельзя раскалившее город, заставляло не умеющих креститься женщин пить святую воду, а Валю Велину оно побуждало проклинать недоступные бочки с квасом — так было в прошлое воскресенье. А в понедельник лето нахмурилось, всплакнуло и уже пятый день хандрило, постепенно охладевая ко всему земному, так что в шортах ходить стало невозможно.

Иначе говоря, нынче была дождливая пятница и Женя, надевший из-за прохлады не шорты, а брючки, отполдничал и загрустил. Дождливая пятница была последней: заканчивался июль и начинался мамин отпуск, так что мальчика забирали из детского сада. Навсегда.

— Что встал? — спросил подошедший Саша. — Пошли рисовать!

— Пошли.

Для рисования использовались цветные карандаши, лежащие в специальном лотке — совсем как алюминиевые ложки и вилки, только карандашовый лоток был поменьше. Карандашей было много, но большинство — со сломанными или срисованными до дерева стержнями, а меньшую их часть быстренько расхватывали, так что рисунки получались в лучшем случае двух-, трехцветные. Рисовали на ужасной писчей бумаге — не то что серой, а даже несколько коричневатой, с вкраплениями мельчайших щепочек. Бумагу детскому саду подарил кто-то из родителей, так что отказаться было бы неудобно, да и невыгодно.

Женя радостно улыбнулся: его любимый карандаш фиолетового цвета, собственнозубно помеченный мальчиком, оказался на месте. Карандаш был не длинным и не коротким, а именно таким, как надо; на деревянном теле его возле незаточенного конца ясно виднелся след человеческого укуса. «Неужели последний раз?» — недоуменно подумал Женя, печально разглядывая прикушенного знакомца, потом взял бумагу, сел и стал рисовать. Он нарисовал фиолетового снеговика, а рядом — фиолетового мальчика с фиолетовым снежком в руке (снежок можно было принять за огромный кулак). Жене стало холодно и захотелось в туалет.

Проходя мимо Саши, он заглянул в его рисунок: зеленый танк, задрав дуло кверху, стрелял тремя зелеными снарядами в зеленый самолет. Первый снаряд подлетел к самому самолету, третий только что выплюнулся из дула, а второй был в пути; заполучив бордовый карандаш, Саша нарисовал веерок огня возле пушечного жерла и, надув щеки, готовился взорвать самолет. Женя прошел мимо, завидуя Сашиным художническим способностям.

В туалете, на низеньком пьедестальчике, присыпанном хлоркой, сидела на корточках девочка, и Женя задумчиво, можно даже сказать отрешенно, посмотрел на нее в упор.

— Чо уставился? — грубо спросила она.

Женя вздрогнул, растерянно улыбнулся и пожал плечами. Девочка встала, быстро подтянула трусики, покраснев почему-то, и сошла с пьедестальчика. «Чего это она?» — изумленно подумал Женя, расстегивая ширинку.

— Дурак! — тихо и зло сказала девочка у него за спиной, после чего дверь захлопнулась.

 

* * *

— Круто! — оценил Женя Сашин рисунок.

На месте вражеского самолета в воздухе висел бордово-зеленый, местами черный клубок, а к земле летел оторванный хвост (или крыло — не разобрать) с очень старательно выведенным значком $.

— А этот самолет что — деньги перевозил?

— Нет, — ответил Саша. — Просто американский. А у тебя почему снеговик?

— Не знаю, — задумчиво произнес Женя и внезапно спросил: — Ты в школу хочешь?

— Хочу, ясное дело. А ты нет, что ли?

— Не знаю. Мне садик жалко.

— Жалко у пчелки!

— Пчелка на елке… — машинально продолжил Женя. — Тети Тамары в школе не будет, тоже жалко.

— Это конечно, — согласился Саша и, словно поняв наконец-то, воскликнул: — И горки под током не будет! И бассейна с «крысками»!

Женя кивнул и улыбнулся, подумав: «А я умнее Саши», — но вновь опечалился, поняв, что так думать нельзя, а он думает. И, посмотрев на пасмурное окно, мальчик стал вспоминать «крысок» и горку.

Там, за пасмурным окном, лежал круглый бассейнишко с темной водой, в которой водились «крыски» размером с фалангу детского пальца; когда их продолговатое хвостатое тельце лопалось и умирало, душа принималась летать в поисках человеческой крови… Там, за пасмурным окном, стояла высокая горка с неприлично длинным металлическим языком; воспитатели говорили, что сторож дядя Вася подключает к горке электричество и что трогать ее нельзя…

Женя вспоминал «крысок», принесенных домой в баночке с водой, живших у него и улетевших, оставив жалкие телесные лохмотья, и думал, что «крысок» правильнее будет называть личинками комаров, как ему говорили взрослые… Женя вспоминал, как он однажды споткнулся и упал, ладонями упершись в горку, но его не убило током, он лишь обжегся о раскаленный металлический скат; мальчик тогда ужаснулся и возблагодарил Бога за то, что электричество забыли подключить, а теперь он вдруг понял, что взрослые просто обманывали детей насчет горки.

Жене стало невыносимо грустно, но, увидев, что и Саша загрустил, он немного повеселел. «Ничего! — подумал он с полуоптимистической безысходностью. — Ничего, и в школе жить можно. И после школы можно. И обманывать можно, если нужно. Ничего!.. Главное — в Бога верить».

И Женя разрыдался. Саша посмотрел на него, громко засопел, не выдержал и тоже расплакался. Другие дети глядели на них, отложив в сторону карандаши и игрушки и замолчав, а воспитательница тетя Тамара уже шла к ревунам… И вдруг заплакала девочка, потом еще одна, потом мальчик, потом еще и еще… Воздух казался пропитанным небывалой, величайшей на свете скорбью, так что вдохнув его, нельзя было не заплакать, как нельзя не прослезиться, вдохнув запах лука… Тамаре Ивановне казалось, что она сходит с ума: все дети плакали навзрыд, да и самой ей хотелось плакать, рыдать, биться в истерике, проклинать эту несносную, неудавшуюся, бессмысленную жизнь… Женщина резко села на низенький расписной детский стульчик, зажала уши ладонями и зажмурилась — из-под накрашенных ресниц потекли слезы, грязные, как ручьи по весне…

Плач вскоре прекратился, и всем стало хорошо и покойно. «Надо же…  — думала Тамара Ивановна, умываясь над большой жестяной раковиной в нянечкиной комнатке-конурке (нянечка ушла домой, помыв посуду, и плача не слышала). — Надо же, никогда такого не было… Ну ясли, ну младшая группа — это я понимаю, а тут-то?.. А сама я чего? Надо жить, что ж теперь поделаешь… У меня Гена есть». Тамаре Ивановне было хорошо и покойно, и холодная вода тихо текла из обрезка зеленого шланга, натянутого на кран.

Потом стали приходить родители и забирать детей, и с некоторыми воспитанниками тетя Тамара распрощалась навсегда, почувствовав, что вот и еще на год постарела, и подумала об отпуске, в который она зачем-то уходит с завтрашнего дня, — ей было грустно и хорошо.

А Женя покидал детский сад, прижимаясь к маме поплотнее: дождило, а зонт был один на двоих. Дождь стекал струйками по тусклому скату электрической горки и покрывал рябью и пузырями грязную воду в бассейнишке с «крысками», дождь капал со шляпок металлических грибов.

— Мама! — воскликнул Женя и остановился, указывая на ржавые грибы с белыми пятнами на красных шляпках. — Мама, а почему они мухоморы?

— Не знаю, — ответила Софья Петровна, подумав.

Им навстречу торопливо шел молодой человек в серой ветровке и под зонтом. Женя с интересом посмотрел на незнакомца: не так уж часты взрослые в детском саду, да и встречных в дождь мало, — посмотрел и узнал. Молодой человек посмотрел на Софью Петровну и Женю и, судя по взгляду, тоже узнал их, но прошел мимо.

— Мама! — Мальчик дернул ее за руку и возбужденно продолжил: — Помнишь этого дядю? Я у него в воскресенье милостыню просил.

Гена тревожно вздрогнул, услышав за спиной Женины слова, и поспешно вошел в здание детского сада. Там он нашел Тамару Ивановну и сказал ей:

— Привет, ма! Я ключи забыл.

— Молодец! Потанцевал бы ты сегодня у двери…

— А ты не домой сейчас?

— Нет, у меня клуб, я же говорила.

— Опять клуб! — недовольно проговорил Гена. — На клуб, значит, деньги есть…

— А тебе-то что?

— Ничего.

— Ну вот и всё. Держи ключи.

Гена присел на детский стульчик, улыбнулся, толкнул гремучую румяную неваляшку и, посмотрев на детей, увидел, что их лица зареваны.

— Что с ними? — спросил он. — Плакали?

— Все плакали — вообще кошмар! — ответила Тамара Ивановна, широко раскрыв глаза со свежепокрашенными ресницами, после чего рассказала сыну о странном всеобщем плаче, умолчав, естественно, о том, что и сама она плакала. — Думала, я с ума сойду вообще! — закончила она.

— Это психическим заражением называется, — заинтересованно прокомментировал Гена. — Термин из психологии. Сначала один какое-то чувство испытывает, потом другой, потом все… Хотя плач — это замечательная вещь, так что тут не психическое заражение, а психическое выздоровление уместнее… А ты не плакала с ними?

— Я что, псих, что ли?

— А я бы, наверное, не удержался.

Когда Гена ушел и всех детей разобрали, Тамара Ивановна Валерьева прошла в комнату для воспитателей. Там вдоль трех лакированных столов, сдвинутых воедино, сидели люди — около дюжины. Во главе стола восседал коротко стриженый мужчина лет тридцати с небольшим, в клетчатом пиджаке и серой водолазке.

— А-а, заблудшая душа явилась! — приветливо воскликнул он и улыбнулся губами, глаза же его остались спокойными и сосредоточенными.

Все засмеялись.

Тамара Ивановна поздоровалась, прошла и села.

— Ну, похоже, все в сборе, — сказал коротко стриженый мужчина, и остальные зашелестели тетрадями. — Тема нашего сегодняшнего семинара — заблудшие души.

 

* * *

В тот момент, когда жена привела сына из детского сада, Виктор Семенович Солев разгадывал кроссворд. Неразгаданными оставались лишь несколько слов, и Виктор Семенович прилежно изучал старенький атлас СССР, пытаясь найти название речушки, не известной никому, кроме тамошних рыбаков и автора кроссворда. Виктор Семенович вполне сознавал ущербность такого времяпрепровождения, но политико-философские кухонные разговоры с некоторых пор обессмыслились, а посему он разгадывал кроссворд и завидовал пасынку, засевшему в соседней комнате. «Пишет Мишка, — думал он с нежной завистью. — А я, похоже, скоро начну сериалы смотреть».

Миша, засевший в соседней комнате, действительно писал. Первые полстранички рассказа он вдохновенно настрочил неделю назад, а потом было разное: курил план в ту же пятницу — смешное, хотя и глупое занятие; на другой день ходил с девушкой в кино: редкие головы и шумливая цветная тряпка впереди, последний ряд, клубничные поцелуи и небольшая упругая грудь под ладонью, а, впрочем, и это глупо и пóшло, брачные зверюшкины игры; да и после не лучше: швейная машинка «Зингер», «любви все плоскости покорны»… В воскресенье не писалось, хотя Миша очень старался выродить что-нибудь, и он был зол, да еще жара эта, и Светка позвонила, дура, мало ей… Они поругались, сильно поругались (Миша сказал ей про брачные зверюшкины игры и кое-что еще).  А потом шли дожди, Миша играл в шахматы с отчимом, смотрел телевизор и читал книгу Иова, а дочитав, подумал: «Всё равно несправедливо. Бред просто! Зачем было издеваться над человеком? Неужели Бог самоутверждался через унижение Иова, как говнюк из школьной стаи? К тому же, Иов и так почитал Бога… Бред!»

Наконец настала пятница и свершилось чудо: Миша сел за стол, подчеркнул название рассказа и внимательно прочел уже написанное, зная точно, что продолжение последует незамедлительно.

 

Испытание

 

Сегодня умерла мама.

                        А. Камю

 

Похорон я не помню. Помню только, что мне навязывали большой мамин портрет в белой бумажной рамке и хотели, чтобы я шел впереди процессии. А я отказался. По уголку портрет перехватывала широкая коричневая лента — такие вплетали в косы девочек-первоклашек, когда я был маленьким. Я думал о первоклашках, о своей курточке с синим букварем на рукаве и ничего не видел. Потом, помню, долго болели глаза: я не моргал и не плакал, а всё куда-то таращился.

Да, и еще: я почему-то испачкал руку землей. Очень странно брать бурую землю, а потом чистить руку о снег.

На поминках не пил, потому что терпеть не могу водку. Вино — да, можно, но не на поминках же… Хорошо хоть посуду помыли — уймища! Мы с мамой всегда спорили, кому посуду мыть… Ма… Ма!..

 

«Отчим будет? — мысленно спросил себя Миша, дочитав отрывок. — Или отец? Или вообще никого? Никого, пусть все обломятся, вдвоем жили! Квартира тогда двухкомнатная, а то одному в трехкомнатной жирно и убирать задолбаешься… Ладно, так и сделаем. Тогда и девушки у него пусть не будет — пусть вообще девственником будет, раз уж верующий… Полный вакуум!» Мише вспомнился аппарат под названием термопак: рулон двойной пленки, раскаляющаяся струна и раструб насоса под откидной крышкой, а в результате — что-то съедобное, плотно облепленное полиэтиленом. На месте чего-то съедобного парень представил своего героя и подумал: «Назову его Мишей». Он старательно обвел последний знак препинания и продолжил писать.

 

Они боялись, что я повешусь или еще что-нибудь. Поэтому дед остался со мной ночевать. Было обидно, но я решил не связываться. На следующий день я сказал ему: «Не ночуй больше. Я не маленький», — и он согласился. После обеда он ушел, но потом трижды звонил — приходилось отвечать, иначе он вернулся бы.

После обеда и до самой ночи я был один. Вешаться мне не хотелось; хотелось открыть окно. Очень приятно, наверное, зимой открыть заклеенное окно. Но я открыл только форточку: боялся, что выпрыгну в открытое окно или, еще хуже, придется его снова заклеивать.

Дома было тихо, в форточку задувало снежинки, они таяли на полу. Стало холодно, и я закрыл форточку. Есть такие грабители-домушники, они в форточку лазают. У меня в детстве случай был: я шел дворами к другу, а у одного дома, у окон, стояли люди. Они позвали меня и сказали, что забыли ключи. Я согласился помочь им, и они протолкнули меня в форточку, а внутри я встал на кухонный стол. Мне было жутко и интересно в чужой квартире, я гордился собой. Когда я впустил их, мне сказали «спасибо». После я подумал, что они грабители, и стало еще приятнее.

Теперь я уже не маленький, в форточку не полезу. Мне восемнадцать, и четыре дня назад у меня умерла мама.

Еще вчера на столе стоял гроб, а после, тоже вчера, были поминки. На том же столе стояли водка и закуска. Это мамина комната: в углу, на божнице, — иконы. Под иконами, на полу, — талая вода: в форточку намело, придется подтирать. Мама любила молиться на коленях — сейчас ее юбка намокла бы.

Я сходил за тряпкой и подтер. Затем посмотрел на икону — на Христа с книгой — и не перекрестился. Раньше я так не делал. Но раньше у меня и мама не умирала. Раньше и я молился Ему. Раньше.

Мне захотелось поговорить с Ним, и я сказал:

— Послушай, Господи. Я не Иов. Мать моя больше Иов. Если бы Ты забрал меня, она не возроптала бы. Она праведнее. Ты хочешь, чтобы те, кто любит Тебя, страдали. Чтобы очищались страданием. Чтобы несли крест. Ты меня возлюбил и выбрал крест потяжелее, чтобы наградить потом получше. Я Тебя понимаю, только вот что: я ведь не крыса подопытная. И мама не крыса! Не нужен мне Твой крест! Это не любовь! Отрекаюсь!

Я кричал, а Он смотрел на меня и показывал книгу с надписью: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга».

Отложив ручку, Миша откинулся на спинку стула и посмотрел в окно, в сумерки, простегиваемые серым дождем. Парень крупно дрожал от наслаждения и ужаса.

© Евгений Чепкасов