— Вроде бы не слажали, — возбужденно проговорил Миша, поспешно переодеваясь за кулисами. — А, Степ?

— Нормально, — прорычал тот, безуспешно пытаясь стянуть с себя сарафан. — Слушай, может, мне так и остаться? Как я выгляжу?

— Как гомик.

— Тогда лучше снять.

— Скоро вы там? — поторопил подошедший Дрюня Курин. — Видели, какой стол накрыли?

— Еще бы, — ответил Миша. Я чуть слюной не захлебнулся, пока работал.

— Есть, кстати, такой способ сделать подлянку духовому оркестру, — заметил Степа, освободившись-таки от принадлежности женского гардероба. — Разрезаешь на глазах у оркестра лимон, и музыканты реально захлебываются слюной. Оркестр, естественно, замолкает.

— Круто, — усмехнулся Солев. — Надо будет в филармонию с лимоном сходить.

— Типа того, часто бываешь в филармонии? — удивился Курин.

— Был раза два или три, давно. Ну что, Степ, готов?

— Пойдем, — ответил Степа, на ходу застегивая пуговицы рубашки.

— Не, вы гляньте на этот стриптиз! — тихо произнес Дрюня, легонько кивнув на противоположный конец кулис, где переодевались девчонки.

— Молодой ты еще! — хмыкнул Миша, покровительственно похлопав приятеля по плечу.

— А мы, старые натюрморды, уже привыкли, — подхватил Степа.

— И что же, у вас теперь хрен на баб не встает? — раздраженно воскликнул Курин. — Типа того, признак профессионализма?

— Во-первых, не ори, — ровно молвил Миша. — Во-вторых, фильтруй базар.

— Так можно и по роже схлопотать, — заметил Степа. — Другое дело, что «Натюрморды» — театр интеллигентный, и по роже здесь не бьют. Ты у нас недавно, с мая, кажется. Поэтому, наверное, и не обратил внимания, что грубые выражения здесь тоже стараются не употреблять. Однако тебя уже считают своим, потому-то и пригласили на юбилей.

— А если что-то не нравится, — вали, — добавил Миша. — Никто тебя здесь не держит.

— Я понял, парни, — сказал Дрюня, явно стушевавшись. — Извините.

— Проехали, — подытожил Солев. — Пойдемте к столу, а то жрать охота.

Стол был накрыт в оконечности актового зала, противоположной сцене, — сразу за последними рядами. Был он достаточно длинным: под клеенчатой скатертью угадывались несколько составленных воедино парт. Миша вспомнил надпись на одной из них, многократно прочитанную, пока тащил парту из ближайшей аудитории, и усмехнулся горькому пессимизму той надписи: «Мелки в наш век / Пошли людишки: / Хренов уж нет — / Одни хренишки». Впервые прочитав эту  стихотворную жалобу и представив себе девочку, разочарованную в лучших ожиданиях, парень согнулся от хохота. «Правильно сделали, что положили скатерть», — подумал он, подходя к столу.

Когда все были в сборе и у всех было налито, поднялся седоватый грузный мужчина и сказал, глядя на молодежь:

— Здравствуй, племя младое, незнакомое! Точнее, не то чтобы уж совсем незнакомое: мы, старички, вас видели, и не раз. Можем подтвердить, что традиции наши живут и развиваются. Правда ведь? Говорят, что правда. Вот. А двадцать пять лет назад мы были такими же, как вы, кое-кто и помладше. И никакой базы у нас не было: ни финансовой, ни опыта сценического, ни бренда, как сейчас говорят. Ведь вы, когда идете в «Натюрморды», знаете, куда идете. А тогда и этого не было. Был только Володя Красно Солнышко, умненький веселый мальчик с ЕГФа, худющий-расхудющий, песни пел под гитару, рисовал замечательно, стихи писал. Ну вот, например, отрывок из чисто егээфовского: «Тепло-липкие руки / Словно вплавлены в скальпель. / Кроем белые шкурки / Красной крапиной капель…» Это про подопытных крыс, и обратите внимание, какая звукопись! Когда-то этот стишок весь ЕГФ знал.

— И сейчас кое-кто знает, — заметил Степа.

— Правда? — встрепенулся оратор. — Ай, замечательно! Но мы отвлеклись. Двадцать пять лет назад Володя собрал меня, еще троих или четверых одногруппников и сказал, что куратор поручила ему поднатаскать первокурсников, помочь им подготовиться к посвящению в студенты. А это свободный доступ в актовый зал, реквизит кое-какой. Короче, он предложил параллельно с этим делом организовать что-то свое — вроде театра, а потом уже поставить начальство перед фактом. Все загорелись — сделали чудную миниатюру, девчонок подключили с танцами-шманцами и выступили на том же посвящении в студенты. Зрителям понравилось, по решению декана нам на вахте стали давать ключи от сто семнадцатой аудитории, там и репетировали. Так, собственно, и возник театр «Натюрморды». Простите меня за столь длинный монолог, — молвил он с виноватой улыбкой и поднял пластиковый стаканчик с водкой. — А тост будет прост: за театр «Натюрморды» и его основателя!

— Скажите, пожалуйста, — обратился Миша к недавнему оратору, активно закусывающему бутербродом с ветчиной. — Скажите, а где сейчас Владимир Красно Солнышко?

— В Москве. Три года назад уехал, занимается какими-то компьютерно-графическими работами. Я с ним полгода не общался: у него домашнего телефона нет, только трубка. Звоню — мне отвечают, что номер абонента заблокирован. Даже не смогли сообщить ему, что юбилей, — у него плохая память на даты. Если бы сообщили — приехал бы, конечно.

Старички-натюрморды ушли раньше, пожелав молодым повеселиться от души. Повеселившись, молодые натюрморды тоже стали собираться. Девчонки убирали со стола, а Дрюня негромко предлагал Мише и Степе обкуриться завтра вечером.

— Правда, будут в основном мои одноклассники, вы их не знаете, но зато план убийственный, — убеждал он. — Надо же сегодняшнюю стипуху как-то повеселей отметить…

— А что, разве не весело было? — удивился Миша.

— Как на похоронах. Еще старички эти… Я про «Натюрморды» плохого сказать не хочу, но они-то свое давно уже отыграли, у них, по ходу, внуки есть… Нет, веселиться надо по-другому.

— Я план не курю, — сказал Степа. — Принципиально.

— Правильный, блин, какой! — усмехнулся Курин. — Ну а ты, Миш?

— Давай, — решительно ответил тот. — Веселиться так веселиться.

 

* * *

Артурка открыл дверь только после третьего звонка, и Гена, усмехнувшись, подумал: «Как занавес в театре».

— Чем это ты занимался? — спросил гость.

— Спал, — ответил хозяин, глянув на Валерьева мутными очами.

— С чего бы это?

— Не пил, не волнуйся. Просто спать захотелось. Разувайся, проходи на кухню, пиво в холодильнике.

— Погоди, руки помою.

— Мой. Я потом тоже кое-что помою.

— Знаете ли, милейший, мне по фигу, чистая ли у вас задница, можете не стараться, — заметил Гена, выходя из ванной.

— У кого чего болит… — пробормотал Артурка. — Иди пиво доставай, я сейчас.

После того, как друзья отпили первые глотки из пузатеньких чайных чашек, Артурка сказал:

— Я ведь не просто спал, но и сон видел. Такое, знаешь, хорошее, стильное фэнтэзи. И всё так продумано, срежиссировано… Только вот плющит меня от этого сна до сих пор.

— Не тяни, рассказывай, — попросил Гена, отпив пару глотков. — Тебе ведь сроду такое приснится, что впору записывать.

— Записывай. Может, используешь где-нибудь, — сказал сновидец, пригубил пиво, поставил чашку на стол и, внимательно глядя на пивные пузырьки, начал: — Короче, композиция у этого сна трехчастная.

Первая часть: я, Клещ и еще два парня с моей школы идем по лесу. Лес дремучий, сумерки, впереди — замок. Ну, входим, а мы в плащах, с мечами… И еще мы знаем, что с миром что-то случилось и, чтобы вернуть всё на место, нам надо найти ведьмино зеркало. Что за ведьмино зеркало, пока не ясно. Входим, значит, и тут на нас нападают вампиры, оборотни — мы их мочим, мочим — и, знаешь, у меня меч был — чувствуешь, как он ребра разрубает: в руку отдается. Вампиров было до хренища, они нас окружили, но убивать, типа того, не хотели, а я ведь еще летать умел — ну, я стекло разбил и улетел — испугался, наверное.

Часть вторая: показана история ведьминого зеркала. Посмотри на эту картинку, — предложил Артурка, мотнув головой в сторону пленочного пейзажа с водопадом, наклеенного на белокафельную стену. — Это, оказывается, и есть ведьмино зеркало, и через него можно изменять мир. А я не знал. Сижу дома, телевизор смотрю; вдруг звонок, приходят Оля Гренкова и Валя Велина. А они, типа того, были ведьмы и знали о зеркале… Ну, дальше порнуха, трахнул я их, а они зеркало сперли. Прикинь, из-за меня весь мир хрен знает во что превратился!

Часть третья: я возвращаюсь в замок — сознание вины, всё такое. Вхожу, иду по коридору, а мне навстречу — нечисть эта вся, а впереди Клещ — в черном таком мундире, с эполетами и с палицей. Клещ говорит: «Всё, типа того, кроме тебя, воинов больше нет, сдавайся». Ну, я вижу — делать нечего, всё. Я уже просто так спрашиваю: «А кроме меня на земле хоть один человек остался?» Он говорит: «Да, но ему семь лет». И по телевизору показывают этого пацана: он играет в классики, прыгает, и всё вокруг трясется. И тут я прямо горд собой — я понял, что если хоть один человек еще остался, то всё нормально. Клещу я срубил голову, потом еще кого-то замочил, а потом проснулся, — может, меня убили, не знаю, а может, просто твой звонок разбудил… Как тебе сон?

— Круто. Только, по-моему, таких снов не бывает, — усомнился Гена, погрузив ладонь во вспоротый пакет с чипсами и извлекши оттуда хрусткую добычу.

— Но мне же они снятся! — возмутился Артурка и двумя крупными глотками осушил чашку. — Если остальные такие ущербные, что нормальных снов не видят, я-то тут при чем?

— Ни при чем, успокойся, — примирительно молвил Валерьев. — Может быть, это и правда ущербность — не видеть таких снов… А может быть, наоборот, твои сны-кинофильмы компенсируют ущербность в какой-то другой области.

— Вот это наехал! — подивился Артурка, разливая пиво, но не обиделся и разлил поровну.

— Я имел в виду область творчества, — поспешно уточнил Гена. — Ты видишь сны, запоминаешь их и не пишешь, а я крайне редко вижу сны, не запоминаю их, но зато иногда пишу. А когда мне не писалось, я несколько раз видел текстовые сны.

— Как это?

— Ну, вижу книжную страницу и читаю, дочитал — перевернулась, снова читаю, и так всю ночь.

— И после этого мои сны кажутся тебе странными, — хмыкнул Артурка. — Давай выпьем за то, чтобы не было бессонницы, и продолжим тему.

— Давай, — улыбнулся Гена и после паузы, обусловленной питейными обстоятельствами, добавил: —  А вообще, сон тебе приснился интересный.

— Я и говорю: до сих пор плющит. Можете истолковать?

— Я же не Даниил и не Фрейд, — резонно заметил Валерьев. — Хотя психоаналитика к твоему сну и близко подпускать нельзя, а то выяснится, что ты садомазохист-некрофил, склонный к педофилии.

— Вы правы, доктор, — сказал Артурка, просмеявшись.

— Неужели диагноз точен?

— Нет, я про психоаналитика, которому незачем знать о таких снах. Читал у Пелевина «Зигмунда в кафе»?

— Читал, классный рассказ. А вы, многоуважаемый пациент, прочли его в моей книжке, так что не фига было и спрашивать.

— Позвольте, профессор, но разве у вас уже вышла книжка? И разве… — Артурка всхрюкнул и стукнул по столу кулаком с оттопыренным вверх большим пальцем. — И разве «Зигмунд в кафе» не господина Пелевина сочинение?

— Хорошо! — воскликнул Гена и расхохотался, произнеся сквозь смех: — Разве «Юрий Милославский» не господина Загоскина сочинение? Только вы, мой друг, женскую реплику взяли, что в сочетании со свежевымытой задницей наводит на некоторые размышления…

— Вот ведь козел! — возмутился Артурка. — Я над ним прикалываюсь тонко и литературно, а он надо мной — толсто и нелитературно!

— Извини, что-то со мной сегодня не то, — повинился Гена. — Обычно всё наоборот бывает.

— В смысле?

— Ну, я обычно прикалываюсь тонко и литературно, а ты…

— Скотина! — взревел Артурка. — И как это мы с тобой до сих пор не подрались?

— Так ведь мы же не обидеть хотим друг друга, а просто смеемся. Час смеха — стакан сметаны, следовательно, мы и на еде экономим.

— Да, про сметану я как-то не подумал… Помнишь, я тебе говорил, что от пива со сметаной мышцы охренительно растут?

— Помню, ментовский рецепт. Ты пробовал?

— Нет. Сметану покупать лень.

— А знаешь, Артурка, — сказал Гена, вдруг посерьезнев, — ведь у Федора Михайловича в «Братьях Карамазовых» есть кое-что совсем про нас.

— Кабацкие разговоры русских мальчиков? Так ведь мы уже сто раз об этом говорили.

— Нет, не то. Русские мальчики в кабаках говорят о Боге, а мы с тобой иронизируем по поводу половых извращений. У нас эти темы странным образом перемежаются.

— Ну, и что же Достоевский?

— Он писал, что чистые умом и сердцем мальчики иногда любят говорить о таких вещах, о которых не заговорят и солдаты.

— Интересно. Только я на чистого умом и сердцем мальчика явно не тяну.

— Тянешь, Артурка, тянешь. Иначе ты был бы серьезным и скучным, обижался бы на мои наезды и сам бы не наезжал. А пока мы играем. И как только кто-нибудь из нас повзрослеет и сочтет такую игру неприличной, она прекратится.

— А со своей православной точки зрения как ты эти разговоры оцениваешь? Они греховны?

— Отчасти да, — задумчиво ответствовал Гена. — Но это грех пустословия, и не более того. Ведь мы же всё это понарошку, не всерьез. А если бы кто-нибудь всерьез такие разговоры повел, то есть совершил бы грех в помыслах, то тут бы, наверное, возникли уже недоумение, обида, гадливость, и дружба прекратилась бы. По-моему, так. А пока мы ржем, как сивые мерины, грязь к нам не пристает… Но, с другой стороны, — добавил он, помолчав, — не обязательно милиционеров из дерьма лепить: можно играть и по-другому. Замки из песка, например.

— Вы умны, друг мой, — сказал Артурка, тонко улыбнувшись. — Только замки замками, а милиционеры милиционерами. Поиграем пока, а надоест — скажу. Из песка милиционера не вылепишь — я анекдот помню. Поиграем. А вообще, Ген, ты сегодня многословен. Что-то случилось?

— Стипендию дали, — лаконично ответил вопрошаемый.

— Так просто?

— Так просто. О сложном я даже с тобой не говорю, ты же знаешь. И всё — закрыли тему.

— Как хочешь. Неси один.

— Несу, — отозвался Гена, несколько удивленно. — Но тебя я всё-таки не понимаю: ты же веришь в Бога, читаешь Библию, знаешь о крестоношении. Почему же ты в таком случае крестика не носишь и в церковь не ходишь?

— Старый разговор, — заметил Артурка, печально улыбнувшись. — На таком разговоре мы и сошлись в прошлом году — помнишь?

— Склерозом не страдаю. А всё-таки?

— Ну, не верю я им. В секту тоже не хочу. Богу — верю. Себе — верю. Тебе — тоже верю, но праведники есть в любой конфессии и деноминации, так же, как и грешники. Короче, Бог у меня в душе. И всё — закрыли тему, как ты говоришь.

— Хорошо, закроем пока, — согласился Гена, печально улыбнувшись. — Но только не забывай, что хула на Духа Святого не прощается. А у тебя в душе (как и у меня, впрочем) столько вещества для лепки милиционеров находится, что неразумно разглагольствовать о Боге в душе. После причастия, кстати, картина меняется, но ты же не причащаешься, а пиво пьешь… Хорошо, закрыли так закрыли. Наливай давай.

 

* * *

На следующий день, около пяти вечера, как и договаривались, Миша Солев зашел к Дрюне Курину.

— Не разувайся, я сейчас, — коротко сказал хозяин, пожав гостю руку. — Предупрежу домашних — и пойдем.

Идти было недалеко, к Серене, Миша уже дважды был у него и оба раза с Дрюней. Сам бы не пошел — чего ради? — хотя дорогу более или менее запомнил. Общего у него с этим Сереней ничего нет, видок у парня какой-то скиновский, единственный плюс — свободная хата. «А может, он просто выглядит скином, — подумал Солев по пути к месту собрания. — Я же с ним толком и не разговаривал… Может, он буддист и через курение трав стремится уйти от условностей внешнего мира? Буддийские монахи тоже ведь бритые…» Миша усмехнулся.

Компания у Серени собралась многочисленная — человек десять и, как выяснилось, большинство из них были одноклассниками. План оказался, действительно, убийственным — и кто его только завозит в нашу дыру?

Когда весь план превратился в пепел, Курин громогласно предложил:

— А теперь пошли к писателю, он про нас роман напишет!

Хохот, хохот, но все собираются, торопятся даже: все хотят, чтобы писатель написал про них роман. Все хотят, все хо-хотят… Нет, я не могу!..

— Дрюнь, а что за писатель? — спросил Миша, содрогаясь от хохота.

— Генка, наш одноклассник, ты его не знаешь… Круто тебя накрыло! По ходу, пáрики лучше всех принимал…

— Чего ж не принять, раз дают… Дыхалка хорошая… — сказал Солев, немножко успокоившись, и принялся разыскивать свои кроссовки. Вы не поняли, свои кроссовки, а не чьи-то. Разве эти кроссовки свои? Нет, я не могу!..

Писатель жил близко, даже очень близко — в том же доме, что и Сереня, через несколько подъездов. Ему позвонили домой по сотовому. Писатель спустился, и вид у него был какой-то торжественно-мрачный, азартно-встревоженный, а сам писатель оказался не просто писателем, а очень даже знакомым писателем… Миша почти протрезвился, узнав Гену Валерьева, и даже подумал: «На ловца и зверь бежит», — но при мысли о ловце и звере хихикнул: очень смешная мысль.

— Вот, пришли, — сообщил Дрюня. — Спрашивай, пока мы тепленькие и пока «свин» не пришел. «Свин» придет — жрать пойдем.

— Вы слышали, что творится в Америке? — спросил Гена всё с тем же торжественно-мрачным и азартно-встревоженным видом.

Ответом ему был всеобщий хохот.

А в Америке творилось невообразимое: по словам Гены, пару часов назад в знаменитые нью-йоркские небоскребы-близнецы врезались пассажирские самолеты: сначала в один, а через полчаса во второй, а еще через полчаса самолет таким же манером расхреначил Пентагон. Небоскребы горят и рушатся, один уже упал. Доллар тоже падает. Захвачены еще одиннадцать самолетов, ищут, где упасть. Огромные жертвы, паника, из Белого дома всех эвакуировали, президент американский где-то прячется — боится, как бы и его не накрыло…

Мише показалось, что в речах Гены слышится не скорбь, а злорадство, и он подумал с недоумением: «Ничего себе христианин». Хотя, быть может, это он, Миша, спроецировал свои чувства на Гену, ведь это ему, Мише, сейчас радостно. И не легковесной обкурочной радостью захлестнуло Мишу, нет, — его радость тяжеловесно-злая, глубинно-нутряная, такая радость, которую жалкая обкурка ни породить, ни заглушить не способна. «Не думал, что так ненавижу американцев!» — мысленно удивился он. А потом он вспомнил американские самолеты над несчастной Сербией, и кассетные бомбы, и людей с мишенями на груди, смеющихся в злое небо, и студенческую пирушку по поводу сбитого сербами самолета-невидимки. И Миша понял свои чувства, и ему показалось, что и Генины чувства он понял.

«Наверное, это им за Сербию, — думал Гена в полном согласии с Мишиным предположением, — Божья кара. А если так, то, может, не совсем потеряна Америка в очах Господа? Раз Он ее вразумляет, значит, надеется на покаяние. И теперь всё будет зависеть от того, как американцы поведут себя». Гена был рад за Америку: наконец-то у нее появился шанс оторваться от пожирания гамбургеров и задуматься о вечном.

— Хрен ли ты ржешь, придурок? — услышали Гена и Миша возмущенную реплику, обращенную к кому-то четвертому. — Прикинь, если бы в твой дом самолет врезался!

«Правда, нельзя так, — урезонил себя Миша и с осуждением глянул на Гену. — Люди всё-таки, хоть и америкашки!..» И вдруг ему стало страшно.

«Ты прав, парень… — смущенно подумал Гена, — Америка не грешнее России. И вообще, если по Федору Михайловичу, то все за всех виноваты. Ведь не вступилась же Россия за Сербию — погрозилась, да и отошла в сторонку, предала. Так что могли бы и в наши дома самолеты врезаться за ту же Сербию…»

— Послушайте! — произнес Солев вздыбленным от ужаса голосом. — А вдруг они уже к нам летят?!

— Хрен ли ты всех на измену сажаешь?! — воскликнул Сереня, а Валерьев припомнил, что идиома «сесть на измену» означает «испугаться» и что обкуренного человека очень легко испугать.

«Что уж это за сказка? — подумал вдруг Гена. — В ней кто-то кого-то пугал и смешил: «Вот, ты меня насмешил — а теперь напугай!» Что же за сказка? И вообще зачем я про самолеты начал, мне же интервью брать…»

— Нет, не полетят они к нам, у нас небоскребов нет.

— И топлива им не хватит, если из Америки лететь.

— Хватит, летают же самолеты в Америку, значит, топлива хватает.

— Они в Москву полетят, если полетят.

— А вдруг полетят в Москву, а топлива не хватит, и придется на нас падать?

— Всё равно не на нас: у нас пятиэтажка, в пятиэтажку им западло будет врезаться — надо в девятиэтажку хотя бы.

— А я в девятиэтажке живу, — сказал Миша, и все посмотрели на него с сочувствием.

— Ничего, — утешил кто-то. — Может, и не в твою попадут. У нас же много девятиэтажек!

«А интервью идет! — с удовольствием отметил про себя Гена, в этот момент начисто забыв о нью-йоркских событиях. — Типичный обкурочный гон. В рассказе главное — сам тон бредовый воспроизвести, а содержание можно вставить любое».

— Ген, а что ты про доллар говорил? — полюбопытствовал Курин. — Падает?

— Еще как! В некоторых обменниках чуть ли не в два раза упал.

— Ни хрена себе! Это же можно кучу бабок сделать!

— Делай, — сказал Валерьев с легкой брезгливостью, но вспомнил, что и у него первой мыслью при известии о грандиозном падении доллара была мысль о валютной спекуляции. «Та же фигня, что с Россией и Америкой, только в микромасштабе, — пристыженно подумал он. — Мы можем в других видеть только те грехи, которые в нас самих есть. Россия грешна американскими грехами, а я — куринским сребролюбием и лихоимством. Так что работает святоотеческая формула, еще как работает…»

— Денег нет, — сокрушенно признался Дрюня, — а то бы всё в доллар вложил. Он ведь через пару недель выправится — прикиньте, навар какой…

— А может, на них через две недели опять самолеты посыплются.

— Исключено, — авторитетно заявил Курин. — Такая жопа раз в сто лет бывает. Чаще просто не выгодно.

— А при чем тут выгода?

— Ну, прикиньте, — принялся фантазировать Дрюня. — Америке нужна нефть, а эти взрывы — замечательный предлог, чтобы завладеть нефтью. Списать всё на каких-нибудь арабов, которые в нефти купаются, разбомбить их в качестве ответных действий и взять нефть. Проще пареной репы.

— Вот это, блин, голова! — восхищенно воскликнул кто-то. — Сроду бы не додумался!

— Похоже на правду, — пробормотал Миша.

«Неужели всё так просто?! — ошарашенно подумал Гена. — Нечего сказать, блестящий геополитический ход… А вообще, он-то что здесь делает?» Последняя мысль относилась к Мише, которого Гена приметил только в этот момент. Обкуренный Миша задумчиво смотрит на обкуренного Дрюню — вот он что здесь делает. А что делает в обкуренной компании сам Гена Валерьев — определить гораздо сложнее. По идее, он должен брать интервью — но где оно, это интервью? Только про Америку и спросил и сам же на вопрос ответил. Ничего себе интервью…

Похоже, что те же мысли посетили и Курина, поскольку он, словно опомнившись, вдруг обратился к Валерьеву:

— Ты спрашивай, Ген, спрашивай, писатель, спрашивай. Просто так мы, что ли, к тебе пришли? А то ко мне уже «свин» подбирается — не до тебя скоро будет. Спрашивай — ну?

Валерьев слегка опешил от такого напора, но всё-таки спросил о каких-нибудь прикольных ситуациях, приключавшихся по обкурке; на самом деле у него уже была записана довольно богатая коллекция таких ситуаций, собранных в предыдущих интервью, но вопроса поумнее он придумать не успел.

— Ну, к примеру, однажды зимой мы в троллейбусе по обкурке катались — помнишь, Леш? — произнес Дрюня. — Там еще кондукторша потная была, и Сереня сказал, что она из бани, — помнишь, Серень?

— Да! — всхохотнул Сереня. — Года три назад дело было. Эх, мы и ржали! А еще, помните, у меня на хате телевизор смотрели по обкурке и там в рекламе какие-то уроды бошками с разноцветными хайрами мотали?

— Помним, — оживились многие, — помним! Кто уж там сказал: «Такими же будем!»?

— По ходу, Кура сказал: «Такими же будем!»

— «Такими же будем» — это ж надо такое сказать! Эх, и ржачка была!

— А помните, мы к Генке на день рождения ходили? Не по обкурке, а так просто, когда маленькими были? Он тогда еще фокусы показывал — шарики спицей прокалывал… Помнишь, Ген?

Гена растерялся. Да, что-то такое было… Точно, было! Но как же давно это было, Господи! Лет десять, наверное, назад! Бабушка была еще жива, и морская свинка была жива — нет, свинку тогда еще не купили… И папка что-то паял, и раскаленное жало паяльника несказанно мягко входило в янтарную канифоль, и пахла канифоль непередаваемо — счастьем она пахла. А на том дне рождения, действительно, был фокус: на воздушный шарик по двум сторонам наклеивались кусочки скотча, и через эти кусочки можно было с легкостью пронзить шарик острой вязальной спицей, и он не лопался. Но после извлечения спицы из шарика необходимо было всё-таки с ним разделаться, иначе он сдулся бы и обман бы раскрылся. Поэтому Гена подбрасывал мнимоцелый шарик вверх и насмерть поражал его всё той же спицей.

— Ты что, Ген?

— Ничего, — ответил Гена нетвердым голосом, стараясь не моргнуть, ни в коем случае не моргнуть. — Вспомнил. А еще что-нибудь из детства вы помните?

— Ну, как Ираида Семеновна писать нас учила. С наклоном надо, типа того. И пока не получится, тетрадки как своих ушей не видать — будешь писать в прописях. Помнишь?

Гена не помнил. Он глотал и глотал горловой спазм и никак не мог проглотить. А обкуренные одноклассники с волшебной легкостью вспоминали их далекое общее детство, основательно подзабытое Валерьевым. «Вот она, черточка для рассказа! — думал он, стараясь дышать глубоко и размеренно, но упражнение мало помогало. — Дети! Дети! Для того и обкуриваются, чтобы из детства не уходить! Смешинка в рот попала — это ведь из детства ситуация! Нет, хватит, не выдержу больше!..»

Гена торопливо пожал всем руки, пробормотав, что ему пора, и шмыгнул в подъезд. Лишь на площадке второго этажа он прекратил сдерживаться и тихо расплакался.

© Евгений Чепкасов