Мгновенно опознанный русоволосый дылда стоял чуть сзади, по левую сторону дороги. Стоял он за частично разгороженным деревянным заборчиком, покровительственно возложив на него руку. Дылда этот, по имени Костя, одноклассничек, позапрошлым летом на выпускном вечере пьяно просил прощения за то, что частенько доставал меня прежде… Тогда я выпил с ним и пожал липкую винно-водочную ладонь. После мы раза три-четыре случайно встречались, мило беседовали и расходились довольные.
Подходя к Косте, я бессознательно считал шаги и, поздоровкавшись через штакетник, постарался припомнить, стрелялись ли с десяти шагов. «Конечно, стрелялись: Печорин с Грушницким аж с шести стрелялись… Но к чему это вдруг?..» — спохватился я.
— Ты, Ген, вмазался, что ли? В смысле укололся. Зову — не откликаешься, и мотает тебя…
— Задумался, — ответил я, хотя вопроса, по сути, и не было. — А ты, вроде того, яблочки тыришь… Да еще и прохожих обкидываешь.
Сдержанно усмехнувшись, дылда молвил:
— Вроде того. Откуда здесь?
— Дела.
— Откровенный ты наш… А вообще как?
— Да неплохо.
— И у меня всё путем. Денег вот только нет: позавчера последние баксы на героин потратил…
«Про героин врет», — подумал я, но тем не менее расположил на лице любопытствующе-уважительное выражение. Я собирался написать что-нибудь про наркоманов, а тут как раз…
— Ты вроде собирался рассказ написать про нариков? — послушно поинтересовался он. — Мы тут как раз обкуриваться сейчас будем — можешь посмотреть.
Я глянул на часы: до службы осталось три четверти часа.
— Да как-то это… Не знаю даже… — неуверенно произнес я.
— Времени займет мало: за полчаса всё самое интересное увидишь. Да какое там полчаса — минут двадцать от силы, а остальное — бред! — искусительно увещевал Костя. — Когда еще такой случай представится?
— Когда еще представится…
Вяло потрогав хвост последней его фразы, я вновь глянул на часы и понял, что соглашусь. Но Костя, не осознав, что уже уговорил, продолжил:
— Курить будем план. Это, честно говоря, и не наркотик — так, баловство. И тебя обкурить можем — тогда точно рассказ напишешь.
— Спасибо, конечно, за предложение… — поспешно начал я, но был прерван.
— Да ладно тебе! — чуть ли не брезгливо сказал Костя, слегка запрокидывая голову и морщась. — Не хочешь — не надо. Это уж я по доброте душевной предложил. Просто посмотришь.
«В самом деле, — подумалось, — не заставит же он меня обкуриться, если я отказался». Мысль была вроде бы самой естественной, самой логичной, но я понял, что храбрюсь и успокаиваю себя, и оттого разозлился и помрачнел. И вновь чудовищным ростком проклюнулся в памяти мясистый палец бражника, выщелбанивший меня на дорогу в церковь, и вспомнились мысли о лагере и вердикт «оскотинился!..».
«Что же это?.. Ради какого-то никому не нужного рассказа я готов окунуться в еще большую мерзость! Как же это совмещается во мне?!» — с возмущением воскликнул я мысленно и, чтобы не отвечать, хмуро спросил вслух:
— Ты с кем обкуриваешься?
После моего вопроса Костя, такой обстоятельный и солидный прежде, по-мальчишески оживился. Он даже телом отреагировал на вопрос: облокотясь на штакетник, быстренько потянулся, как собака, отведя назад напряженную ногу, потом сладко прикрыл озорно блеснувшие глаза, хотел, верно, выдержать театральную паузу, но не утерпел и сразу посмотрел на меня.
— С кем обкуриваюсь — просто прикол, — сформулировал он наконец. — Если бы умел, рассказ бы написал — назидательный, для младшего и среднего школьного возраста… Прикол. Короче, вон в том сарайчике сидят, дожидаются. Три пацана, восьмиклассники — прикинь?! Лет по тринадцать им, мелюзге… Ты, кстати, без дела зря стоишь. Обойди заборчик и помогай райку собирать. С другой стороны иди, там разгорожено… Пакет вот висит… Мелюзга, значит. Вчера ко мне подвалили, попросили, чтобы я им план пробил. Знаешь, чувство такое возникло, когда их увидел, какое-то кисельное, вроде отцовского, наверное. Тринадцать лет… — мечтательно протянул он. — Помнишь этот возраст?
— Помню, — уныло отозвался я.
Я и впрямь помнил: в тринадцать лет или около того некий дюжий одноклассник схватил меня за ноги и, держа вниз головой, побежал со мной по футбольному полю — как не помнить ужаса от вида такого низкого, такого пыльного прыгающего неба с островками жухлой травы?..
— И я помню… — размягченно поддакнул Костя, вероятно, решивший, что моя интонация вызвана тоской по детству. — Я ведь тогда таким паинькой был — ужас! По бабам не ходил, даже водки не пробовал, с горки катался на этих самых, на кассетах от молока… А тут — пробей нам, дядя, костыль плана, а мы отсыплем, не обидим. Они ж в этом возрасте круче яиц!
Костя аж запыхался от внезапно нахлынувшего и сразу же посмеялся над собой, признавшись, что по пьяни он всегда сентиментален и хочет писать стихи, а сегодня с чего — непонятно.
— Ясный хрен, я напросился к ним, приму один-два пáрика — и хватит. Мне главное на них посмотреть, а обкурка — фиг с ней…
— А мне и вовсе только посмотреть, — примолвил я, казалось бы, вовремя, но Костя вдруг зло скривился.
— Пошли — ты вроде торопился. Яблок хватит. — Он сдернул пакет с колышка забора так, что оторвалась ручка.
— А зачем яблоки? — поинтересовался я, почувствовав интуитивно, что могу таким вопросом прогнать странное Костино озлобление.
И действительно, он оттаял.
— Ну как же, после обкурки-то… Но это ладно. Самое смешное, что мы спички тянули, кому идти. Вот тебе образчик демократизма. Я мог бы любого послать (нашли молоденького!), а пошел. То-то, студент! — И, прихлобучив к рассказу ненужный покровительственный довесок, он неожиданно предложил: — Ты яблоки ешь, нечего облизываться. Любишь райку?
— Да, — ответил я и надкусил райское яблочко — то, что покрупней да порумяней. В самом деле, кто не любит райку? Это потом, когда набьешь оскомину, райские яблочки кажутся не больно хорошими, а в первые-то мгновения… Четыре укуса — и огрызок отлетел в сторону. — Ну, и где твои наркоманчики?
Впрочем, мы уже шли к ветхому сарайчику и вопрос был излишен.
О рассказе про наркоманов вообще и про курителей плана в частности я крепенько подумывал в летние месяцы. Нежданно на меня свалился преотличный материал, и я крутил-вертел его так и сяк, но в рассказ оформить не мог. Что касается обстоятельств получения материала, то они банальны: шел с давнишним приятелем, говорить было нечего, он спросил, о чем бы таком поведать, и я почему-то ответил, что о наркоманах. «Пожалуйста!» — согласился он и поведал.
Речь в основном шла о плане — мол, своя рубашка ближе к телу. Хотя рассказывал приятель в подробностях и о гашише, и о «молочке», и о «каше». Затем разговор перекинулся в область неизведанного, но виденного многократно, то есть в область «настоящих» нариков, тех, кто вмазывается (колется). Странное чувство я испытывал, помнится, когда выспрашивал, — дикую помесь недоверия, любопытства и гадливости. Да еще и буйная радость приплеталась, я чуть не прыгал и вовсе забыл, что интервью дает мой приятель, а не какой-то там удачно подвернувшийся посторонний…
Разумеется, придя домой, я всё записал по памяти.
Идею рассказа о нариках дворовые знакомые восприняли восторженно. Однажды они даже такую смешную штуку спроворили: обкурились компанией чуть ли не в десяток человек и, заботливо позвонив мне, облепили лавочку у подъезда. Я спустился к ним с блокнотом и ручкой, чем вызвал неудержимое ржание…
Но рассказа не получилось. Я лишь набросал что-то вроде сухого интервью, только чтобы не забыть, и отложил до лучших времен. И вот теперь, когда лучшие времена наступили, я представил то интервью худосочным мертвецом в гробу на колесиках, и я без труда, чуть подергивая за веревочку, катил этот гроб за собой. Я уже предвкушал, как пинком втолкну его в узкую дверь сарайчика, как заговорю с теми мальчиками, а интервью оживет, выскочит из гроба, острозубо вопьется в разговор и высосет всё, чего мне недоставало для рассказа…
Да-с, читатель, — такие вот гадкие ассоциации.
Мы шли мимо грядки с крупной краснозадой морковью — сидит девица в темнице, а коса на улице. Воображаемый гробик, внезапно накатывая при ходьбе, сильно бил по икрам.
— Стой! — приглушенно сказал Костя, немного не доходя сарайчика.
Я послушно остановился, надоевший гробик провалился сквозь землю, жадно вырвав веревочку из пальцев. Надо было спросить, в чем дело, но я взамен только молча подумал, что морковка явно уродилась.
— Дело вот в чем: те пацаны сейчас все на измене — ну, мало ли. Меня, к тому же, давно нет. Можно приколоться. Вломись к ним, рявкни что-нибудь вроде «запалились, говнюки»… А там я войду, так что рожу они тебе набить не успеют. Хорошая идея?
— Неплохая, если ты меня не подставишь, — сказал я и с сомнением продолжил: — А что, правда, могут рожу набить?
— Тебе-то? Да за милую душу! Не, ты не обижайся, я просто на вопрос ответил.
Странно, но идея вторжения понравилась мне настолько, что даже ненадежность прикрытия почти не смущала. Прикол был таким детским… «Вот бы проделать то же самое без подстраховки! — размечтался я, но вмиг урезонился: — Нет, всё-таки давненько меня не били…» Я подошел к двери сарайчика, толкнул ее — не поддалась, толкнул сильней — внутри глухо стукнуло по полу, и дверь отпахнулась. А я так и гаркнул с порога — громко, чеканно, почти весело:
— Здравствуйте, мальчики-наркоманчики!
* * *
— Здравствуйте, мальчики-наркоманчики! — так и гаркнул я с порога — громко, чеканно, почти весело.
Костина информация оказалась верной: их было трое, и шуганулись они порядочно. Один отпрянул, соскочив со старого перевернутого ведра, а оно повалилось и звякнуло дешевым варварским звяканьем. Другой, согбенно сидевший у стены, распрямил спину и хорошо приложился затылком. Третий лишь вздрогнул, перемялся на корточках и, щурясь от солнечного света, хлынувшего в дверной проем, тявкнул:
— Тише, сука!
— У-тю-тю! — зловеще протянул я и, погрозив пальчиком тявкнувшему, привалился к косяку.
Бугаистого вида пацанчик, которому, наверное, последний раз утютюкали в ползуночном возрасте, явно опешил и к тишине больше не призывал. Вскочивший с ведра нервный чернявенький симпатяжка теперь стоял и смотрел мне в лицо — завороженно, не мигая, будто в жерло пушки. Щуплый очкарик, приложившийся затылком, теперь потирал его и разглядывал меня с обыкновенным любопытством.
«Немая сцена на полминуты, не больше, — прикинул я. — А через минуту меня попросту будут бить. Вот этим обломком черенка, похоже, подпирали дверь. Им еще можно очень ловко звездануть по коленке, неделю хромать придется. Кости нет: прилип, наверное, к какой-нибудь удобной щелочке и выручать не собирается. Н-да…»
Чтобы отвлечься от тошнотворных мыслей о солоновато вспухшей губе, прохудившемся носе или оке в трауре, я стал пристально смотреть на очкарика. Тот вдруг побледнел и боязливо спрятал взгляд в самый укромный уголок сарая, в декоративную гущу паутины. Знаю вас, очкариков, — сам такой! В абстрактных измышлениях вы хоть куда, а случись что конкретное — жирафы жирафами. А и тебя, милок, пробрало: застукали, запалили!
Полминуты просыпались и замерли внизу крохотным песочным холмиком. Бугайчик посмотрел на меня, потом сунулся взглядом в дверной проем и, видимо, поняв, что дополнительных гостей не ожидается, пружинисто встал на ноги. Он медлительно подошел ко мне вплотную и, чуть задрав голову, чтобы видеть лицо, угрожающе поинтересовался:
— Ты кого наркоманами назвал? — и после молчания с моей стороны прошипел: — Не слышу!
«Ого! — подумал я и ничего кроме подумать не успел — не оттого, что меня ударили, не было такого. Мысль прервалась потому, что в дверном проеме возник Костя — в лучших традициях приключенческого жанра, в распоследний момент.
— Как всегда, вовремя! — произнес я, стараясь выглядеть ироничным, а не благодарным. И, склонившись к недоумевающему бугайчику, шепнул: — А обо мне спроси у дяди Кости.
Костя представил меня как приятеля-одноклассника и писателя (при последнем титуле меня передернуло), рассказал, что то, что здесь было, — прикол, и похвалил бугайчика: мол, молоток, Леша, не законил. Все успокоились, посмеялись, и долговязый миротворец затворил скрипучую занозистую дверь, подперев ее тем самым обломком лопатного черенка, о котором я думал.
Лишь после этого я увидел сарайчик во всей красе: предрассветный сарайный сумрак местами был прошпигован солнечными лучами из щелей. Один из них косо перечеркнул щуплого очкарика, другой — написанную на стене анатомическую пошлость. Добавочным источником света, помимо щелей, служило махонькое квадратное оконце под косой крышей, но оно было так запылено и заляпано грязью, что свет почти не просачивался сквозь него.
Заперев дверь, Костя прошел в уголок и царственно воссел на одноколесную тачку. По пути он наступил на узловатый, мокро хрустнувший корень хрена. Бугайчик Леша и чернявенький мальчонка тоже сели — так же, как и до моего вторжения: один — раскорякой, а другой — на ведро. Кстати, забыл упомянуть, ведь Костя нас познакомил, и теперь я знал, что на ведре — Толя, а у стены — Сергей (всё еще потирает затылок, вот задел за ухом за дужку очков, и они подпрыгнули). Я же стоял, привалившись к косяку, как прежде: дверью меня не стронуло.
— Проходи, Ген, присаживайся, чувствуй себя, как дома… — радушно предложил Костя.
— Но не забывай, что ты в гостях, — шаблонно закончил Леша, ухмыльнувшись заезженной остроте.
— Не забуду, — пообещал я, присматривая, куда бы притулиться.
Обстановочка в сарае была вполне деревенской: ведра и лейки, лопаты и вилы, промасленная рвань, рассохшиеся доски… Трое пареньков не портили картинку — сельские ребятишки, курящие махорку тайком от взрослых. А четвертый, переросток, — сельский дурень, который всё с пацанами да с пацанами… Банально, как лужок с пастушками! Но это всего лишь видимость, ведь вокруг — город, и курить ребятишки будут отнюдь не махорку.
— Сюда можно? — небрежно поинтересовался я, подходя к перевернутому ведру рядом с бугайчиком и, не дождавшись ответа, сел.
Ведро сильно выбивалось из окружающего, поскольку было покрыто клетчатым листом бумаги, явно выдранным из школьной тетради. «Не к моему же приходу его так застелили», — заинтригованно подумал я и вдруг понял. Полчаса прошлого двухмесячной давности проявились в памяти, и вот я уже вижу точно такой же выдранный тетрадный лист, только не на ведре, а на табурете, только не в сарае, а в уютной комнате…
…В комнате Стаса (так звали приятеля, впервые рассказавшего мне о нариках) было уютно. В чем уют состоял, лучше не говорить, иначе комнату сразу опознают, а так — абстрактный уют, не подкопаешься. Я навестил Стаса с намерением разузнать побольше о планокурении, в частности о том, как забивают костыли. Чем не повод зайти к приятелю? Со временем поводов становится всё меньше, а те, что есть, начинают казаться такими незначительными… Но прочь лирику! Я протянул Стасу узенькую простецкую пачку папирос «Герцеговина Флор» с издевательской надписью «Элитные» на каждой штучке и, мило улыбнувшись, молвил: «Ну-с…»
Если бы я писал рассказ только о планокурах, я бы, несомненно, очень художественно и метафорично, очень развернуто и понятно показал, как забивают костыль, то есть как изготовляют специальную планокурскую папиросу. Что греха таить, я прежде так и сделал, но подумал и по линеечке зачеркнул написанное. А вот дам-ка я вам лучше схему забивания костыля, по пунктикам, а пунктиков не расшифрую: по-моему, получится забавно. Итак, вначале папиросу потрошат, затем папиросную бумагу почти полностью стягивают зубами с картонной трубочки, потом делают «пятку», а после осуществляют процесс под названием «пылесос»… Ну как? Уверен, к технологии вы уже относитесь уважительно — еще бы, такая тарабарщина терминов! «Да, — скажете вы, — но это сухо и неинтересно». Погодите! Сейчас всё будет.
Вернемся у чистому листу на табурете в уютной комнате. На листе теперь курганился табак, выпотрошенный из трех папирос, а Стас сидел рядом на корточках и готовился продемонстрировать, что такое «пылесос». Всё было готово, и приятель взял порожний костыль в губы, придерживая его пальцами, поклонился табурету, ткнулся в кучку бутафорского плана и стал сноровисто всасывать ее. Я лишь посмеивался: на долгом вдохе он осторожно клевал рыжую горку и чрезвычайно смахивал на курицу, а табак струился вверх по белесой трубочке. Постучав нижним концом костыля о табурет, он вновь наклонился и вновь… Когда костыль был забит, Стас скрутил фунтиком бумажку на его конце, поплотнее натянул гильзу на мундштук и поспешно вручил поделку мне: «На, сувенирчик, смотреть на него не могу!» Понятное дело: на обкурку денег нет…
И вот сейчас я сидел на ведре, покрытом таким же чистым листом, и ясно представлял, как бугайчик Леша, сидючи раскорякой, сутулясь, клюет с ведра измельченную травку. А он тем временем уже достал откуда-то костыль — точную копию Стасова, только настоящий, — и бережно огладил толстыми пальцами с обкусанными ногтями.
— Ты забивал? — спросил я, заранее зная ответ.
Леша кивнул и уважительно передал костыль Косте. Тот, ухмыльнувшись, принял.
— Парни, давайте подождем немного с обкуркой, — предложил Костя. — Пусть Гена вас поспрашивает. Прикиньте, рассказ о вас напишет, прославитесь. Ну что, писатель, — ухмылисто обратился он ко мне, — действуй!
Хотелось бы, конечно, написать, что я, получив желанную возможность, коршуном набросился на ребят, поразив их десятками метких продуманных вопросов, и пацаны и опомниться не успели, как уже рассказали мне всё и даже больше в очередности, удобной для рассказа. Но было не так. Перед аудиторией, даже самой малочисленной, я поначалу теряюсь, и потому сперва я с глубокомысленным молчанием, чуть наклонясь, наматывал на палец кроссовочный шнурок. Привело это к тому, что шнурки развязались, и я с особой тщательностью вновь стянул их в бантик. Затем я поэкал-помекал и наконец разрешился фразой:
— А что, ребята, небось, с уроков сбежали?
Все, включая Костю, а потом и меня, заржали. Чернявый Толя предложил плана не курить: и так весело. Меня спас очкарик.
— Скажите, а вы действительно писатель? — спросил он, без связки, грубо, но всё-таки свернув разговор на ту тему, которая могла бы меня реабилитировать.
— Да кто его знает… — кокетливо замялся я и благодарно глянул в очки Сергея. — Пишу кое-что, публиковался кое-где, но, конечно, не Достоевский.
— И мы, типа того, прославимся… — произнес бугаистый Леша со странноватой интонацией.
Я ответил телом: ни утвердительно, ни отрицательно, ни вопросительно, ни удивленно, а как-то средне — совершил извивистое полувращательное движение, словно, сидя на кровати, потянулся со сна. Даже не предполагаю, как понял мой ответ Леша, но сказал он следующее:
— А из школы нас из-за этого твоего рассказа не… выпрут? — прежде чем подобрать последнее слово (а он, несомненно, подбирал его, из цензурных соображений отсеивая более подходящие), бугайчик успел в коротенькую паузу уместить разбойничий посвист и изумительно неприличный жест, ясно показав возможную судьбу сарайного трио.
— Не выпрут, — успокоил я слегка уязвленно. — Я ж у вас фамилии и номер школы не спрашиваю. Не коните, пацаны!
— А никто и не конит — вот еще… — досадливо пробормотал Леша. — Если бы не Костя…
— Знаю, — коротко отозвался я и, отвернувшись от него, продолжил: — А из школы вас скорее выпрут за то, что на уроки не ходите.
— Отмажемся, — чуть улыбаясь моей наивности, изрек Толя.
— Толя отмажется, у него отмазки крутые, — весело сказал Леша, как видно, сразу забыв наше небольшое препирательство. — Он в том году раза два ездил к бабке в деревню — свинью резать.
— А я патологический отличник, — похвалился Сергей, — меня выгонять нельзя.
Разумеется, всё было мило, смешно, но разговор потек немножко не туда. Скованность уже исчезла, шнурки я оставил в покое, появилось оживление, так что самое время… Стоп! Я внимательно посмотрел на костыль плана, осторожно проворачиваемый Костей меж пальцами. Скрылась и вновь появилась на новом обороте тонкая надпись «Элитные». И вновь скрылась. А Костя сидит на двухметровом расстоянии от меня — как прикажете понимать?! «И ведь когда я вошел в сарай, из светлого в темное, дверь когда закрыли, — я ведь совсем не присматривался! — лихорадочно припомнил я. — Да и теперь-то… Нет, невозможно, дичь просто!» Подумав так, я внезапно ослеп; лишь через некоторое время вновь увидел окружающее, но уже намного хуже, чем раньше. «Чудеса стыдливы! — афористически сформулировал я. — Надо будет записать».
Немного обождав и удостоверившись, что светлые пятна, появившиеся вдруг вместо лиц планокуров, всё-таки лица, я решил не затягивать больше с интервью. Я вспомнил вопросы, заданные обкуренным дворовым парням и Стасу, вспомнил ответы, промытые, подчищенные и убористо записанные на паре листов, — их-то я и представил худосочным мертвецом в гробу на колесиках. Вспомнил — и нежданно-негаданно вместо лихорадочного любопытства, вместо легкой дрожи, вместо азарта — чувства сродни охотничьему, — я ощутил только унылую гадливость.
«Кому всё это надо? О себе бы подумал. Подумал бы о себе. О себе…» — толклось в голове несусветное, но смысл в нем был. Я прочитал мысленно коротенькую молитву Иисусову, и мне полегчало. Такое душевное сальто заняло несколько секунд, крохотная пауза, почти незаметная, только вот глаза помокрели, и я старался не моргнуть.
Костя нетерпеливо напомнил о чем-то, и я не сразу сообразил, о чем. Сообразив, я стал быстро и обреченно задавать те же вопросы, что и раньше, и получать почти те же ответы, что и раньше. Странно, но вместо того, чтобы увязнуть в еще большем унынии, я совершенно успокоился, даже развеселился. Я и не пытался понять, почему: внутри каждого из нас — дебри; там легко заблудиться.
— А план-то как — хороший? — весело интересовался я.
— А как же… — отвечал Костя, посмеиваясь. — Есть план из листьев конопли, а этот — из бошек, с цветками и семечками.
— Бошки — это, вроде того, верхушки? — улыбчиво уточнял я.
— Ну да.
— Убийственный должен быть план, — авторитетно подтвердил Леша, преданно глядя на Костю.
— И что же надо сделать, чтобы пробить убийственный план?
— Тут существует целая система… — с высокоумным видом произнес Толя, воздев палец к запаутиненному потолку, но не сдержался и прыснул.
— Короче, начинается всё с суеты, — эстафетно продолжил бугайчик. — Собираются парни, решают взять план, ну и базарят, ищут деньги, вспоминают, кто кому должен, занимают. Это вот суета. Потом едут пробивать план к барыге. А у барыг всё есть: план там, гашиш, ханка. Только тебе ни хрена не продадут, если не знают. Ошибся квартирой, вали — и всё. Поэтому надо ехать с кем-то, а с ним, понятно, делиться приходится или обкуривать бесплатно… Правда, блин, система!
Разумеется, я слышал об этой системе. Исходя из нее, политико-экономическое положение в сарайчике было таково: у Кости имеется выход на барыгу, он пробил план для пацанов, но вместо того, чтобы отсыпать себе комиссионные и удалиться, поступил странновато. Если странности его продолжатся, то есть надежда, что он сведет юных планокуров с барыгой напрямую, — отсюда и трепетное уважение к моему долговязому однокласснику.
Я спросил про ощущения при обкурке.
— Ощущения классные: всё смешным кажется, ржешь, как слон! — вдохновенно затараторил Толя ломким мутирующим голосом. — С месяц назад на хате обкурились, хотели мультфильмы посмотреть по обкурке, а кто-то говорит: на хрена мультфильмы, вы на ТV гляньте. А телевизор прикольный такой: зад у него ну круглый совсем… Эх, мы и ржали!..
— По ходу, план — очень удобная штука, — прервал бугайчик восторженную болтовню Толи. — Привыкания к нему нет, и курится легко. Просто вот сигаретой затянешься в первый раз — кашляешь, а тут ни фига. С водки часто злой, башка потом болит, а тут добрый, никому рожу набить не хочется. «Свин» вот только начинается, когда тебя отпустит уже.
— «Свин»? — я попытался выглядеть удивленным — не знаю, насколько естественно получилось.
— Ну да, состояние такое. Жрать хочется по-страшному, особенно леденцы на палочке грызнуть круто. А когда на хате, жрешь всё подряд и остановиться не можешь. Я один раз до того напоролся — не лезет в горло, а остановиться не могу; потом — блевать… Но это раз всего.
— А кроме плана что пробовали? — поинтересовался я и узнал, что пробовали ребятки практически всё, производимое из конопли, и что колоться они не будут по причине дороговизны и неохоты. Впрочем, говорили только Толя и Леша, а Костя и Сергей молчали: один снисходительно, другой — восхищенно.
— А Нострадамус делал свои предсказания после курения трав, — встрял очкарик в разговор. Реплика понравилась, но, похоже, этим его познания в области планокурения и ограничивались.
— Еще два дополнения, и закругляемся с интервью, — деловито проговорил Костя, и молчальников в сарайчике не осталось. — Дополнение первое: план иногда бодяжат, то есть добавляют в него всякую дрянь вроде табака. Получается больше, но хуже. Дополнение второе: есть такие извращенцы — с жиру бесятся — так они вымачивают план в ханке, высушивают и курят. Я не пробовал, но эффект, говорят, офигенный: будто и вмазался, и обкурился. На этом пресс-конференцию считаю завершенной, с тебя бутылка. Пива бутылка, пива — не разоришься…
* * *
Ребятки оживились, как оживляются, заслышав долгожданный звонок с урока. Все вожделенно глядели на костыль плана, нежно лелеемый пальцами Кости, и вожделение то казалось почти безгреховным. Пацаны походили на новогодних детишек в магический момент маскарадной мистерии, когда разноголосо кричат: «Раз, два, три — елочка, гори!» — и просительно смотрят на ватнобородого чародея.
«А ведь и впрямь мистерия! — мысленно изумился я, выводя из сравнения теорему. — Детишки в масках, да и артисты — и обязательно черти среди них есть!.. Детишки в звериных масках, детишки-оборотни, хороводятся вокруг электрического костра, еще и увенчанного до кучи звездой Соломона… Ну чем не шабаш?!» Подобные поиски символов были для меня делом житейским, повседневным. Сейчас я был шокирован, как и всегда в этих случаях, и так капитально засел в собственном мозгу, что наружу и выглядывать расхотел…
Но пришлось, и, выглянув, я понял, что что-то изменилось. Костя всё так же медленно проворачивал меж пальцами костыль. Вообще, костыль представлял собой довольно любопытную конструкцию: с картонной трубочки была почти полностью стянута папиросная бумага, а небольшой зазор, где она еще оставалась, был тщательно смят (так называемая «пятка»). За «пяткой» следовало длинное белесое тельце, набитое планом, как чучело опилками, причем на самом кончике костыля невостребованную бумагу аккуратно скрутили на манер конфетного фантика. Костя медленно проворачивал костыль, и надпись «Элитные», то скрывавшаяся, то появлявшаяся на новом обороте, читалась отчетливо.
«Опять оно, пугливое чудо… — подумал я с мягкой нежностью и, воодушевившись, продолжил: — Выходит, надо, чтобы я видел всё, чтобы описал потом…»
Прошпаренный этой мыслью, я упоенно рассматривал самодовольный прыщ на носу Леши. И ведь всё нужно было заметить, запомнить: и дряхлое бурое ведро под Толей, и Сергееву ветровку с молнией, коварно расползшейся посередке, и гнусновато-довольное выражение, вдруг наплывшее на лицо Кости, — что-то задумал… Костя чуть отстранил костыль и окунул его в солнечный луч, протянувшийся из щели. Костыль стал невыносимо белым, луч прилип к нему, и что-то сладострастное было в такой прилипчивости. Казалось, луч хотел закурить, но не мог без линзы.
— Костыль хороший, — медлительно произнес Костя, любуясь. — Но это, конечно, не «монастырь».
— Какой монастырь? — опешил я.
— Самые длинные костыли «монастырями» называются.
Я быстро глянул на часы — плоского механического змееныша, прикусившего хвост и окольцевавшего мое запястье.
— Сколько время? — спросил кто-то.
Машинально отметив ошибку и отклассифицировав ее, я брякнул, столь же бессознательно:
— До службы еще полчаса.
— Чего?
Только тут до меня и дошло, о чем я ляпнул. Чувствуя, что краснею, я пробормотал, что есть такой анекдот, старый, не важно… Ребятки не догадались. Да и не до загадок им было: они вожделенно глядели на костыль плана, обласканный солнечным лучом. А Костя, если и понял, то ничего по этому поводу не сказал.
— Костя, не тяни, взрывай! — нетерпеливо воскликнул бугайчик.
— Пускай лучше Сергей взорвет, — возразил тот.
— Пускай взорвет, — тихо, явно сдерживаясь, согласился Леша и сплюнул.
— Ты что?! — взъерепенился Толя. — Ведь он же не обкуривался ни разу, он не умеет ни хрена!
— Заткнись! — коротко урезонил бугайчик. — Пусть…
Теперь я понимал, откуда взялось гнусновато-довольное выражение, наплывшее на лицо Кости. Ясно, что он хотел почувствовать свою власть, произвел эксперимент и остался доволен результатом. По справедливости, взрывать, то есть раскуривать костыль, должен был Леша: ведь забивал-то он… А тут такое издевательство! Мне захотелось как-то отвлечь его от мыслей об отмщении — понятно, отыграться он намеревался на очкарике.
— Леш, это ведь твой сарайчик? — спросил я.
— Ну, мой, — хмуро ответил он. — Не в тему ты что-то спрашиваешь.
— Да не, я к тому, что не боишься около дома обкуриваться? Запалить ведь могут.
— Я что, дурак, что ли? Дома нету никого. — Цель была достигнута: бугайчик отвлекся. — Тут и сад у меня, яблоньки. Знаешь, как по кайфу, когда «свин», тыблочек похавать…
— Ты-бло-чки… — распевно произнес я, смакуя. — Совсем как у меня в детском саду. Я уж думал, вымерло это словцо, а тут… тыблочки. Ну дети, дети же совсем, так какого рожна?! — вырвалось у меня, будто птичка из равнодушного фотоаппарата, но птичка улетела, и я устало отмахнулся: — А-а, фиг с вами! Я только зритель…
— Ах, какая патетика! Ах, как красиво мы склоняемся перед обстоятельствами! — бешено вскричал Костя. — Зритель он… В Колизее тоже зрители сидели!
«Он прав, — униженно подумал я. — Я лицемерная мразь. Но ведь я не лгал, когда говорил, а получилось гадко, гадко!.. И уйти нельзя — не для того приходил. Гадко… Но ведь тут не Колизей, тут клуб самоубийц!»
— Но здесь, Геночка, не Колизей. Зря я таким высоким штилем заговорил, — вымолвил Костя более спокойно и уже ухмыляясь. — Здесь как раз наоборот: собрались парни оттянуться, посмеяться. К плану нет привыкания, от него даже жизнь не сокращается и IQ остается прежним — я в статье читал. Так что всё просто превосходно: примем по два парика в душу, посмеемся и разойдемся.
«В душу… — повторил я мысленно. — В душу!»
— Не берите, парни, в голову! — обратился он к озадаченным пацанам чуть ли не с отеческой интонацией.
Царственно поднявшись с одноколесной тачки и сделав пару шагов, Костя протянул Сергею костыль и спички. Тот недоверчиво посмотрел на протянутое и виновато дрыгнул плечом.
— Держи костыль и варежку закрой! — злобно произнес бугайчик.
Очкарик взял костыль в одну руку, а другой потряс зачем-то спичечный коробок-погремушку, достал спичку, застыл и просидел бы так, наверное, неизвестно сколько еще, но его растормошили.
— Не тормози! Сперва залечи костыль, ну, конец ему, то есть послюнявь, чтобы мокрым был. Что ты неврубчивый такой?! Пальцы в рот — и протри его слегка. Во-во…
— Зачем? — машинально поинтересовался я.
— Еще один неврубчивый!.. Чтобы тлел медленнее, а то он, может, в один пых его высосет.
На меня более не отвлекались, инструктаж продолжался.
— Теперь взрывай и дым в тебя тяни, сколько влезет и не выдыхай подольше… Ну!..
Ребятки, а с ними и Костя, вновь стали новогодними детишками, вновь ожидали чуда и исступленно, с упованием смотрели на «деда Мороза», хотя тот оказался всего лишь хлипкой очкастой бестолочью. Даже мне почудился новогодний мандаринный запах, даже я захотел крикнуть: «Елочка, гори!» — и крикнул бы, но меня опередили.
— Взрывай! — раздалось трехголосое, и Сергей, не пряча зажженной спички в сгорбленную ладонь, а держа на виду, раскурил костыль.
Сперва истлела скрученная бумажка на конце, потом огонь добрался до плана и красным жуком медленно пополз, пополз… Очкарик не закашлялся, но дым изрыгнул сразу же. Путь тоненького солнечного луча оконтурился дымом, который не пах мандаринами, и луч, помутневший, слегка опьяненный, казался радостным оттого, что замечен.
— Лечи давай! — сердито окрикнул Костя, сидевший от Сергея пососедству. Кстати, все стянулись в довольно тесный кружок. — Эй, не висни! Дай-ка сюда, учись…
— Париками теперь? — полюбопытствовал Леша.
— Да. Подставляй пасть, а потом сам меня обкуришь.
Костя неторопливо окаймил бумагу перед углем слюнявым пальцем и, будто фокусник, спровадил костыль глубоко в рот, так что снаружи осталась лишь картонная трубочка с «пяткой». Предварительно нахватавшись воздуха, он стал медленно вдувать дым в Лешу, а тот, едва не касаясь трубочки жадно округлившимися губами, вдыхал. Лешин грудак уже расширился донельзя, когда он хлопнул вдувающего по плечу — хватит, мол.
— Парик сдал! — шутейно отрапортовал Костя.
Леша молчал, мужественно стиснув губы и залечивая костыль. Когда он отозвался, из его рта не улетучилось почти ничего, кроме реплики:
— Парик принял. Теперь ты подставляй, а то обломил тебя Серый…
Повторилось то же самое, но теперь уже Костя принимал парик. Они были так близко лицом к лицу, что чуть не терлись носами, и с моей точки обзора могло показаться, что они целуются. Я скривился от гадкого сравнения, а в уши прыгнул смачный шлепок по кожанке. Леша вновь лечил костыль и, восстанавливая очередность, обкуривал Толю, а я, технологией более не интересуясь, спрашивал очкарика об ощущениях.
— Не разобрался еще… — раздумчиво ответствовал Сергей.
— А вообще, зачем решил попробовать?
— В жизни всё надо попробовать, — философически молвил он измордованную фразу.
На меня недобро зыркнули, и я умолк.
Но вот и его, философа, обкуривают, и он хапает частично увиливающий побоку парик, и тюкает костяшками пальцев по Толиному плечу, как стучатся в дверь. Вот и он, философ, сует костыль в рот и перхает, обжегшись угольком, отведав пепла, однако ж продолжает дуть и наконец кренится от поощряющего шлепка.
— Молоток! — похвалил Костя, освободив дымок из легких.
— Научился! — заорал Толя. — Здра-авствуй, племя младое, незнакомое!..
И заржал.
— Нам костыль еще докурить надо, долбик! — зарычал Леша, формируя кулак. — Хрен ли?..
И заржал.
— Пле-емя! — проблеял очкарик овечьим смехом.
Костя, намертво стиснув пятерней нижнюю часть лица, смазал другой рукой поочередно Сергея и Лешу по хребтине, а до Толи не дотянулся. Тот, впрочем, смолк самостоятельно.
— Не ржите, а то парик не сможете принять, — поучительно сказал Костя, но тут же вновь схватил себя за челюсть, поймав подкативший смех на полпути, а когда отнял руку, добавил: — Убийственный план!
Покуда он обкуривал Лешу, я ухмылялся от интересной мысли: «Вот он, натуральнейший коммунизм, вот она, утопия! Каждому по потребностям. Парик не иссякнет, пока принимающий по плечу не стукнет…»
Прежде чем начать обкуривать Толю, Костя и Леша неприметно перемигнулись.
— Я лучше вижу! — офонарело произнес Сергей, классически раззявив рот.
Толя заржал.
— Все очкарики от плана лучше видят, — доходчиво объяснил Леша и, подморгнув Косте, начал успокаивать неудержимого ржателя: — Хрен ли ты другим кайф ломаешь? Совсем, что ли, сдурел — тебе сейчас парик принимать.
Толя убаюканно смолк и приготовился добросовестно выжрать причитающуюся дымовую пайку, а успокоитель всё повторял:
— Только не ржи. Только не ржи. Только не ржи.
Но когда скрепившийся соучастник начал вдыхать концентрированный смех, добренький Леша подмигнул Косте, и тот, сладострастничая, отчетливо прошептал:
— А теперь — ржи!
И Толя, пуча покрасневшие зенки, заржал. Рот его дернулся в буйном тике, так что чуть не покусал дымящий костыль, и изрыгнул истерический смех навзрыд. Пацан попытался вздохнуть, изловить парик, какой-то уж больно верткий, но не смог и откинулся назад — всё, дескать. Вот тут-то расхохотался и смехостойкий Костя, а за ним и все остальные. Гоготал и я, глядя, как корчится на земляном полу Толя и скребет скрюченной пятерней, будто в агонии.
— Это тебе, чтоб не ржал не в тему! — просмеял Леша, залечивая костыль. Он внимательно посмотрел на жалкого коротышку, зажатого меж пальцами, и сказал: — Тут где-то на полпарика осталось. Пусть Толя докурит, а то обломился он крупно…
Бугайчик сунул карлика чуть успокоившемуся Толе и заржал. Тот с горем пополам докурил костыль, как обычную папиросу, отщелбанил в сторону его бренные останки, и в сарайчик проскользнула восхитительная, долгожданная вседозволенность. Можно было ржать, не сдерживаясь, и они ржали; можно было говорить о чем ни попадя, и они говорили. Пацаны тараторили, не слушая друг друга и не заботясь, чтобы их выслушали, словно знали наперед, о чем скажет тот или иной. Такое взаимопредвидение случается между друзьями и братьями.
«Близнецы! — мысленно хмыкнул я. — До обкурки они были разными, а сейчас на лице каждого выдавилась общая черточка, как тавро. Сиамские близнецы, чудо-юдо о четырех головах!»
И тут мне показалось, что тело у них и впрямь общее, что его ящерохвостый контур прочертился в сарайном сумраке, точно в книжке-раскраске. Огромное брюхо, всё более проштриховываемое, от наслаждения хохотом билось оземь, как огромный мяч, хвост судорожно трепыхался, а головы ржали и пороли чушь.
— Посмотрите на него! — сказала одна из голов. — Он такой большой, а не обкуренный!
— А я знаю, почему сигареты трудно потрошить, — заявила другая. — В правительстве лобби состряпали, которое только за ширяльщиков. Вот они и издали такой закон, чтобы сигареты специальные делали, чтобы мы обламывались!
— Гляньте, какой корень — хреновый! — призывала третья, мимовольно дрыгая всеми мускулами лица. — Ну совсем хреновый!
И какая была ржачка между репликами! И какие были реплики во время ржачки! А нематериальное брюхо, снабжавшее головы дурью, клокотало… А бесплотный динозаврий хвост хлобыстал в экстазе…
Но чу! Кто-то скребется в дверь, и дрожит подпорка, и трясутся пацаны. Но ах! Кто-то рычит по-звериному, и рассасывается контур родимого чудища, и ребятки, получив маленькие, но свои тела, вскакивают. Но тс-с! Кто-то тявкает за дверью (а если тявкает, то уже не кто-то), и бугайчик материт Полкана, и все ржут, прирастая к телу толстобрюхого.
— Я ему хвост отрублю!
— Нельзя, нас тогда киллеры убьют! Полкана лобби из правительства наняло!
— А башляют ему косточками!
— В натуре!
— Посмотрите на него, — сказали они, указывая на меня. — Он тоже их агент!
— Такими же будем!.. — напророчила одна из голов, четвероглазая.
А я, глянув на часы, поднялся: до службы оставалось меньше десяти минут. Я медленно пробрался к двери, тяжко гребя ногами в кипящем от бешеного смеха воздухе, и едва не запнулся о худющий солнечный лучик.
— Это он Полкану пошел докладывать, — предположили они.
— Ничего я ему не скажу, — пообещал я и, вышибив подпорку, отворил дверь.
— Дверь закрой! — рявкнул Костя.
Прежде чем послушаться, я обернулся напоследок и увидел, что плеснувший в дверной проем свет задавил сарайного отщепенца, о которого я едва не запнулся. На просторе я сощурился, привыкая к обилию солнечных лучей. «Как вас много! — подумал я. — И поэтому вы неразличимы, вас никто не видит, вы — свет. Может, из желания быть замеченным тот лучик сиганул в сарай, а вы его всем скопом…»
Привыкнув к свету, я спешно зашагал к низкому заборчику, обошел его и вскоре оказался на узнаваемой дороге в храм.
«Но лучи — это лучи, а люди — это люди! — продлил я думу. — Для восьмиклассников курить план — скорее норма, чем патология, так что тут не желание отличиться, тут другое… Вероятно, они ценят то толстобрюхое чудо-юдо, делающее их братьями, да и посмеяться охота. Но главное — братство! Ведь к очкарику после этой обкурки будет совсем другое отношение, это уж как пить дать… И что же, хочешь побрататься — кури план?! Но есть же еще братство во Христе, есть оно, только те мальчики-наркоманчики о нем не слышали.
И тут я развернул внимание на погоду, как делают в разговоре, готовом умереть. И впрямь — чудесное выдалось бабье лето, затяжное. Даже на исходе сентября, хотя и слегка похолодало, небо было цвета глаз старика, впавшего в детство.
© Евгений Чепкасов