ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДОГОНЯЛКИ

 

Не знаете ли, что бегущие на ристалище

бегут все, но один получает награду?

Так бегите, чтобы получить.

1-е послание апостола Павла к Коринфянам 9, 24

 

 

Глава девятнадцатая

 

— Давай с нами! — крикнул Сашка весело. — Чего расселся?

Женя нехотя спрыгнул с подоконника, чувствительно ударившись пятками о каменный пол рекреации, и подошел к мальчишкам-одноклассникам. Ему не нравилась их игра, — точнее, не хотелось в ней участвовать: ну что за удовольствие — бегать от стены к стене, наперегонки или просто, туда и обратно, и так всю перемену… Посмотреть сверху — даже интересно, как они там бегают, но чтобы самому бегать — бр-р, да еще и пятка побаливает, надо было слезать, а не прыгать… Но ведь можно же отказаться — или нельзя, раз позвали?.. Так и не разрешив вопроса, Женя побежал и, подбегая к противоположной стене, уже забыл о затруднительной дилемме: сейчас главным было коснуться стены и обратно, и обогнать обязательно Сашку, ну, или хотя бы толстого обогнать, уж толстого-то обязательно…

Последним уроком была физкультура, и они снова бегали, но помедленнее и по кругу, и никто никого не обгонял.

— А ты знаешь, почему кроссовки так называются? — спросил Саша у Жени в раздевалке.

— Почему?

— Потому что в них кросс бегают.

— Что бегают?

— Кросс. Ну, то есть наперегонки и на время.

— Странно… — пробормотал Женя в задумчивости. — Кросс — это крест, я точно знаю.

— Ну как же!

— Мой папа постоянно кроссворды разгадывает. Он сказал, что «кросс» — крест, а «ворд» — слово. Если по-русски, то кроссворд — это крестослов.

— А при чем тут кроссовки? В них что же — на крест забираются, чтобы ноги не скользили?

— Может, кроссом называли крестный путь, путь мучеников? — предположил Женя.

— Как это?

— Ну, например, моего святого Евгения гнали из одного города в другой, в Никополь.

— Зачем?

— Чтобы казнить. Его и других христиан, и всю дорогу били. А одному еще надели специальную обувь с гвоздями внутри. Может, это как раз кроссовки и были?

Саша покрутил пальцем у виска, но Солева такой ответ не удовлетворил и, придя домой, он спросил про кросс у брата.

Миша, заинтересованно хмыкнув, полез в англо-русский словарь и через минуту сказал маленькому филологу:

— Значений куча, особенно глагольных, но нас с тобой существительное интересует… Кросс, распятие, пересечение, крестное знамение, Голгофа… Да уж! А кросс, насколько я понял, сначала бегали по пересеченной местности, отсюда и название. Но слово интересное, с ним играть и играть, — произнес он уже не для Жени, а просто рассуждая вслух. — Даже с кроссвордом можно поэкспериментировать: слово на кресте, Бог-Слово на Голгофе… Спасибо, братец, использую где-нибудь. А теперь иди отсюда: мне писать надо.

Закончив разговор столь бесцеремонно, Миша склонился над рукописью рассказа «Испытание», ощутимо потолстевшей за последние дни. Но поработать толком так и не удалось: вскоре к нему в гости пришел Степа всё с той же идеей фикс, воплощение которой близилось.

— Не боишься, что идея фикс воплощается? — полушутя спросил Миша и процитировал Макаревича: — «А мечта воплотилась во что-то, но мечтой уже быть перестала».

Степа улыбнулся и ответил:

— Как не бояться? Сразу же потеряю смысл жизни и повешусь. Или нет — я уже вешался, что-нибудь новое придумаю.

— С тебя станется, — серьезно заметил Солев. — Может, ну ее на фиг, эту игру?

— Нет уж, вы лучше смирительную рубашку купите в складчину, а после игры сразу наденьте на меня и ведите куда следует, если совсем идиотом считаете, — раздраженно отозвался угловатолицый альбинос.

— Ну ладно, ладно, извини, — пробормотал Миша поспешно. — Что там у нас еще нерешенного с игрой?

— Сначала повтори общую вводную, а потом уже поговорим о сложностях.

— Ладно, повторю. Но ты маньяк — так и знай.

— Не маньяк, а мастер. И вообще, разговорчики в строю. Задание понятно? — комически посуровел Степа.

— Так точно, товарищ прапорщик, — отрапортовал Солев, вытянувшись по стойке смирно. — Разрешите доложить?

— Докладывайте. И вообще, Миш, садись: у нас ведь не про армию игра будет, а поумнее немножко.

— Слышали бы тебя военные, — усмехнулся тот, присаживаясь. — Ладно, докладываю. Ролевая игра, кабинетка, плод твоей больной фантазии, часа на два, называется «Словоглоты». В общем, существует общество словоглотов. Люди как люди, но с небольшой странностью: для продолжения жизнедеятельности им нужно регулярно слышать определенное слово, каждому свое. А сами они это заветное слово произносить не могут. Неживое слово, то есть в книге или в аудиозаписи, — это пища второго сорта, вроде консервированной крови для вампиров. Словоглоты держат свои заветные слова в тайне и вместе с тем всячески побуждают окружающих, чтобы те эти слова произносили, — наводят разговор на лакомую тему, просят спеть любимую песню, рассказать любимый стишок, где это слово встречается. Словоглоты обожают словесные виды искусства, а в собственно-музыкальных, скульптурных, архитектурных, живописных произведениях ценят прежде всего названия.

— Почти слово в слово, как в нашей распечатке.

— Так ведь ты достал всех, все этот бред почти наизусть выучили.

— И классно, — сказал Степа с улыбкой. — Пусть вживаются заранее.  Теперь расскажи про Партию, инициацию, колдунов и про остальных.

— Партия — полурелигиозная организация, хранительница предания и норм поведения, — ну, как наша доперестроечная коммунистическая партия, или как в Китае, или как в конфуцианстве. Каждому новорожденному партийные деятели вручают амулет с зашитым в нем словом. Церемония мистически окрашена, все люди, в том числе и партийцы, верят, что это таинство. Когда ребенок достигает сознательного возраста — семи лет, — он вскрывает амулет и узнает свое слово. Это инициация, с этого момента начинается жизнь по взрослым правилам. Если слово сильно не нравится, его можно изменить в той же Партии, за большие деньги, или у колдунов, за меньшие деньги. И у тех, и у других срабатывает. Колдуны, естественно, подпольщики, обращение к нам уголовно наказуемо. Если заветное слово рассекречено, таким человеком можно манипулировать, — это еще одна причина смены слова. Деклассированные элементы, которым всё по фигу, нищенствуют, как в «крокодилах», то есть показывают свое слово пантомимой: если жалостливый и догадливый прохожий произнесет их слово вслух, то нищие получат кайф. В этом смысле нищие живут побогаче многих других, как и в нашей жизни.

— Отлично! А теперь — об иноке и Соборе, — попросил Степа, по-котовьи жмурясь от удовольствия.

«Все мы, фантазеры, одинаковые… Нас цитируют — мы кайфуем, как те же словоглоты…» — подумал Миша, глянув на друга с грустной нежностью, и продолжил:

— Инок — от слова «инакий», не такой, как все. Я бы назвал его Neo, как в «Матрице», но хозяин — барин, то есть мастер. Ладно, инок так инок. В общем, существует древнее предание о том, что этот инок явится среди словоглотов, и он будет обладать способностью обходиться без сокровенного слова, и будет призывать словоглотов к новой жизни, полной страшной свободы. Кажется, ты так и написал… Философ, блин! Так вот, этот инок-Neo является и проповедует, а чего он такое проповедует, ты не сказал, — типа, мáстерская информация. По этому поводу созывают Собор, как в средневековой Руси, — представителей разных социальных слоев. Этот Собор и есть игра. Все выслушивают пророка, думают и высказывают свои мысли по поводу.

— И при этом каждый, заметь, преследует свои цели.

— Ну да, преследует. Во-первых, каждый думает об учении инока: выгодно оно лично ему или нет. Во-вторых, каждый добивается от окружающих, чтобы его слово было произнесено не менее одного раза за пятнадцать минут.

— Слова достаются перед игрой, по жребию. Какое слово у кого — знаю только я, — важно молвил белобрысый мастер. — Если словоглот за час слышит свое слово не четыре раза, а один или два, то он засыпает. Если он свое слово больше не услышит, то не проснется до конца игры. Это я вчера придумал, — по-моему, гениально!

— Прикольно, — хмыкнул Миша. — И будет у нас через два часа сонное царство…

— Не будет! В крайнем случае, на песнях, стихах и «крокодилах» выехать можно. Но когда о словах догадаются, начнется жесткое мочилово, уж поверь мне. Кстати, если словоглот сам произносит свое слово, то он тоже засыпает.

— Ладно, сегодня ты гений. Игра заканчивается, насколько я понял, вынесением соборного решения относительно инока. Решение выносится через два часа, — типа того, регламент. Тоже хорошо. Со всем согласен. Так в чем же проблема?

— Инок закосил, — сказал Степа и развел руками.

— Вот козел! — выругался Солев. — Он же единственный профессиональный ролевик был! Слушай, а может, ты?

— Нет, я мастер, у меня роль должна быть контролирующая и чтобы можно было со всеми взаимодействовать. Я парторгом буду. А тебе не хочется Neo сыграть?

— Ну на фиг! Я буду писателем, кормильцем народа. Уже много прикольного для этой роли придумал…

— Есть еще вариант.

— Какой?

— Гена. Рыбачок.

— Инок Гена, — со смаком произнес Миша и повторил недавнее: — Сегодня ты гений. Но потянет ли он? И согласится ли?

— По-моему, он натура творческая. Молчун, правда, но там много говорить и не надо: учение-то очень простое. Уговаривать я умею. И главное, — добавил Степа, лукаво глянув на взбудораженного собеседника, — главное то, что ты тесно пообщаешься со своим прототипом, ты же хотел этого…

— Я проставлюсь, Степ! — воскликнул Миша с благодарностью. — Ящик пива, честное слово, если ты его приведешь!

— Ладно, как ты говоришь. Хорошее слово — «ладно». А где же ты, богатенький Буратино, работаешь теперь? Что-то раньше не замечалось такой щедрости.

— На книжном рынке, уже недели три. Разве я не говорил?

— Нет. Книгами торгуешь?

— Вожу на тележке. Хорошая  работа. Утром со склада, вечером на склад, весь день свободен. Там еще мужичок такой прикольный работает — Павел…

— Ну, мужички меня не интересуют, — перебил Степа. — И зубки мне заговаривать не надо, я всё помню: ящик пива, если приведу Гену.

— Заметано, друг!

 

* * *

Как всегда, Гена опоздал на первую пару минут на десять. Девчонки-однокурсницы, с которыми он встретился в троллейбусе, сразу же сказали, что теперь точно опоздают. Примета, мол, такая народная: если увидишь по пути в универ Валерьева, то по любому опоздаешь. Перед дверью аудитории Гена попытался по-джентльменски пропустить дам вперед, но те попросили его быть мужчиной и втолкнули первым, а сами шмыгнули следом. Прошло хорошо: успели до переклички.

Спецкурс по русской литературе серебряного века читал молодой преподаватель, недавно защитивший кандидатскую. Тощий, белобрысый, в галстуке, не подходящем к костюму, он с сосредоточенным, напряженным, почти мучительным выражением на лице посмотрел в журнал и начал перекличку.

— Гренкова.

— Здесь.

— Захарова.

— Здесь.

— Иванóв.

— Ударение на первом слоге, — напомнил Артурка. — Здесь.

— Извините, — сказал преподаватель, виновато улыбнувшись. — Опять забыл. А ведь в литературе серебряного века была целая плеяда Ивáновых. И один из них написал рассказ «Стереоскоп». Нет, не тот, который «Возвращение Будды» написал, не Всеволод, а Александр Иванов, я вам даже после переклички расскажу что-нибудь про него и про «Стереоскоп»… Но продолжим… Ивлева.

— Здесь.

После переклички молодой лектор облегченно вздохнул, закрыл и даже немножко отодвинул от себя журнал, а затем посмотрел на студентов протяжным взглядом. «Хорошие дети, — подумал он. — Хорошие». Хотя и сам пять лет назад был студентом, он за полтора года чтения лекций успел перенять от других преподавателей это ласково-покровительственное именование.

Читать лекцию на всю аудиторию он не мог — всегда обращался к одному слушателю, а то и в стену, поверх голов, что вызывало у студентов улыбки и даже смешки — до тех пор, пока не привыкли. Читал он негромко, неторопливо, иной раз невнятно, а если кто-то с кем-то начинал шушукаться, мгновенно замолкал и ждал, когда молчание станет всеобщим. Поначалу его часто переспрашивали, но потом опять-таки привыкли и вместо шушуканья стали использовать для общения записки. Лекции его были интересными, но конспектировались с трудом.

— Я не планировал говорить сегодня об Александре Иванове и его «Стереоскопе», — начал преподаватель, глядя на Артурку (во-первых, тоже Иванов; во-вторых, парень, а потому не будет глазки строить; в-третьих, второй ряд, как раз по центру). — Но раз уж обещал, немножко расскажу. Годы жизни этого человека — 1876 — 1940, если не ошибаюсь. Запишите — вдруг правильно… А «Стереоскоп» он создал в 1905 году, это уже точно.

Александр Иванов похож на Грибоедова и Ершова в том смысле, что тоже написал одно бессмертное произведение. Но «Стереоскоп» известен всё-таки менее, нежели «Горе от ума» и «Конек-горбунок». Итак, «Стереоскоп». Истинное порождение серебряного века, подзаголовок — «сумеречный рассказ». По жанру это петербургская повесть — мистика, психологизм, сумерки великого города, да и по объему произведение тяготеет к повести. Написан «Стереоскоп» очень плотным, добротным, несколько старомодным языком. Повествование чрезвычайно детальное, медлительное, обстоятельное, как будто человек сидит и пытается вспомнить и записать решительно всё о своем кратковременном, но удивительном приключении.

Вы, кстати, помечаете у себя что-нибудь? Александр Иванов. «Стереоскоп». «Сумеречный рассказ». 1905 год. Петербургская повесть. Высокая плотность текста. Записали? Тогда продолжим.

Я прочитал этот рассказ недавно. Найти его в книжном виде — дело трудное: он издавался один раз до революции, один раз в сороковые, кажется, годы, и один раз в девяностые — в довольно непрезентабельном сборнике. К счастью, «Стереоскоп» есть в Интернете.

Начинается рассказ со слов: «Я разломал свой стереоскоп». Затем следуют рассуждения героя о том, что он своими руками уничтожил двери в удивительный мир, в который человеку дозволено лишь заглядывать. Стереоскоп, кстати, это такой ящичек с прорезью и окулярами для разглядывания фотографий. Фотографии в него вставляются и просматриваются на свет, как сквозь бинокль.

Так вот, после вступления об уничтоженных дверях следует история разбитого стереоскопа, вся эта сумеречная история. Однажды в какой-то лавке среди никому не нужных вещей герой увидел старинный стереоскоп. Он вспомнил, как в детстве он впервые посмотрел в такой же и как ему открылся волшебный мир стереоскопа. Мир этот был похож на детские сны и потому казался знакомым. Словом, стереоскоп тогда очаровал ребенка, и теперь, по прошествии многих лет, герой увидел похожий прибор и купил его за невысокую цену. Купленный стереоскоп оказался со странностью: щели для смены фотографий не было, но он уже заключал в себе снимок зала Эрмитажа — того, где статуя Зевса. На фотографии виднелась дата — какой-то осенний месяц 1878, кажется, года.

Когда герой пришел домой, поставил стереоскоп перед лампой и пристально заглянул в него, он вдруг осознал, что уже не сидит перед прибором, а стоит на каменном полу в том самом зале Эрмитажа. Всё вокруг было черно-белым или, точнее, коричневатым различных оттенков, как на старых фотографиях или как в фильтре «сепия» в графических редакторах. Позади героя стоял застывший фотограф с фотоаппаратом на треноге. Герой со сладостно-жутким чувством пошел по Эрмитажу.

Абсолютную тишину нарушали только шаги героя. Ему встречались посетители, застывшие в смешных, неестественных позах. Одежда на них была старомодной, одного из эрмитажных служителей герой узнал — этот застывший, которого он помнил стариком, был значительно моложе. Герой шагал по Эрмитажу тридцатилетней давности, и всё вокруг было прошедшим.

Через некоторое время герою вздумалось крикнуть, и он крикнул, и крик разнесся по всему Эрмитажу и долго бродил по немым залам. Герой ужаснулся и больше не кричал.

В египетском зале герой совершил кражу: он разбил витрину и взял каменного скарабея. Внезапно он почувствовал на себе чей-то взгляд. В нише напротив стояла старуха и смотрела на него с ненавистью. Чтобы придать себе храбрости, герой дотронулся до этой застывшей старухи. И вдруг она упала.

Герой бросился прочь и впервые подумал, как же ему вернуться. Он прибежал в греческий зал, встал прямо перед фотоаппаратом, прижался к нему затылком — и обратный переход свершился. Герой снова сидел перед стереоскопом.

Проснувшись наутро, он решил, что это был сон, но в кармане обнаружился коричневый скарабей. Весь день он думал о чудесном мире стереоскопа, а вечером повторил опыт.

На этот раз герой не остался в Эрмитаже, а отправился гулять по осеннему Петербургу тридцатилетней давности. Перед опытом он предусмотрительно надел плащ.

Город был застывшим, не цветным, солнце светило тусклее, чем в реальной жизни, но тепло от него ощущалось. Герой разглядывал дома, застывших прохожих, экипажи и через некоторое время оказался на той улице, где жил когда-то. Возле того самого дома. Он вспомнил, что в момент времени, которое остановил чудесный фотограф, он был ребенком и, может быть, именно тогда он впервые побывал в Эрмитаже вместе с отцом… Он вошел в свой бывший дом, в свою бывшую квартиру. Все вещи, все запахи здесь были ему знакомы. Он увидел своих родителей, свою сестренку, себя и даже прилег на свою маленькую кроватку… Но вдруг он почувствовал, что что-то изменилось. Стало как будто темнее.

Герой выскочил из своего бывшего дома и увидел, что солнце садится. Умиленные чувства от того, что ему удалось вернуться в детство, сменились ужасом. Герой бросился к Эрмитажу. Солнце садилось, и воздух холодел.

В Эрмитаже герой против воли заглянул в египетский зал и увидел, что старуха исчезла. Он услышал чьи-то шаги и понял, что это она. Ожила и ищет его. Автор еще очень смешно назвал ее — «фантоша». Не «фантом», не «фантомша», а как-то ласково. Так вот, герой и впрямь увидел вскоре эту ужасную фантошу. Она гналась за ним и двигалась, как автомат. Слова «робот» в те времена еще не существовало, но автор употребил хороший аналог. Так вот, началась жуткая погоня в лабиринтах Эрмитажа. Однажды они столкнулись нос к носу, и герой схватил старуху за плечи и отшвырнул от себя, а она молча поднялась и возобновила преследование. Но герой перехитрил ее: спрятался, пропустил мимо себя, а потом добежал до зала с Зевсом коротким путем. Когда он прижался затылком к фотоаппарату, фантоша уже стояла на пороге зала. Но переход свершился, и герой схватил молоток и разбил стереоскоп. Когда он извлек из разломанного прибора потемневшую фотографию, старухи на ней уже не было.

Далее в рассказе следуют рассуждения героя о том, был ли он единственным, кто посетил тот мир, и куда делся создатель стереоскопа, и где теперь та старуха… На этом сумеречный рассказ исчерпывает себя и заканчивается. Попробуйте что-нибудь из сказанного записать — даю вам несколько минут.

«Мне бы могло такое присниться», — написал Артурка на листочке и сунул его Гене.

«А я о чем-то похожем в рассказе написал», — добавил Валерьев ниже.

«Когда дашь почитать?» — письменно вопросил Иванов.

«Скоро».

 

 

© Евгений Чепкасов