Солев перечитал свой рассказ и задумался. Рассказ был дописан неделю назад, вечером того субботнего дня, когда состоялась игра «Словоглоты». Миша вернулся домой после игры в каком-то странном состоянии и сразу же сел за письменный стол. Через час рассказ был закончен — закончен со сладостным ужасом и ясным ощущением, что вещь получилась сильная. «Зря он говорил, что мне будет трудно закончить рассказ», — подумал парень в ту субботу, имея в виду блюдечный ответ Ивана Федоровича. Но перечитав рассказ через неделю и задумавшись, Миша понял, что дух был прав.

Взять хотя бы Свету — из-за чего, спрашивается, поссорились? Никакого особого повода не было, просто послал, да и всё, почти на ровном месте. Ну зачем, зачем было называть ту девушку Светой? Слишком живой рассказ получился, слишком, так и норовит с жизнью сплестись! А что хорошего из этого может выйти? Пора отпускать его, пинком под зад — нужны читатели, побольше читателей, пусть с ними живет, а не со мной!

— Миша!

Солев резко обернулся и с ужасом посмотрел на мать.

— Миша, что с тобой? — тревожно спросила Софья Петровна.

— Ничего, — ответил он, опомнившись. — Всё в порядке.

— Где же в порядке, если ты на меня, как на привидение, смотришь… И уже целую неделю так. Что с тобой?

— Ничего, ма, ничего… Просто задумался.

— О чем?

— О чем хочу, о том и думаю! — разозлился Миша.

— Сынок, не сердись, я просто волнуюсь о тебе…

— Я понимаю, но не могу же я тебе все мысли…

— Ладно, сынок, ладно. Пойдем обедать.

После обеда Миша, прихватив с собой рассказ, отправился к Степе.

— Твое пиво, — сказал Степа, проходя на кухню впереди гостя.

— Что мое пиво?

— От твоего ящика осталось четыре бутылки.

— И что? Ты их вернуть хочешь? — спросил Миша нервно. — Только я не первосвященник!

— У тебя крыша, что ли, едет?

— Я не первосвященник, а ты не Иуда! И бутылок должно быть двадцать, как и было, если уж хочешь доигрывать! С самого начала надо было тебе полтора ящика обещать, чтобы тридцать, как и тогда!..

Миша вдруг ощутил резкую боль в области солнечного сплетения, согнулся и сел на пол, пытаясь раздышаться. Степа присел рядом и мирно проговорил:

— Извини. При истерике обычно дают пощечину, но это как-то не по-мужски. А если кулаком, то мордобой получится, вот я и решил под дых. Ты в порядке?

— Еще бы! — прошипел Солев, а через полминуты встряхнулся как-то по-собачьи и тихо добавил: — Спасибо.

— Всегда пожалуйста, — ответил Степа с улыбкой, поднялся и подал Мише руку.

— Ну и что там за бред про первосвященника и Иуду? — спросил он чуть позже, открывая пиво себе и другу.

— Ты Евангелие читал?

— Нет. Но кое-что слышал. Насчет «да любите друг друга», «распни Его!» и умывания рук. Еще про блудного сына помню и про «кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень», и про «кесарево кесарю, а Божие — Богу». Если подумать, можно еще что-нибудь вспомнить, но сам текст я не читал.

— Не читал, а цитируешь.

— Я цитирую цитаты, а не текст, — объяснил Степа. — Понимаешь разницу?

— Да, — ответил Солев, подумав. — Мировая культура цитирует Евангелие, а ты цитируешь мировую культуру.

— Вот именно. И когда мы на игре орали: «Распни его!», мы мировую культуру цитировали — цитировали цитаты. Я почти уверен, что никто из нас Евангелия не читал.

— Я читал и Гена читал.

— И что?

— И то. Боком нам выйдет, Степка, эта мировая культура…

Сказав так, Миша жадно присосался к пиву и пил, пил, пока не опорожнил бутылку, а Степа смотрел на него бледным взглядом и молчал, молчал… Молчание иссякло одновременно с пивом.

— Допил? Теперь рассказывай.

— Про что?

— Про Иуду, первосвященника и тридцать бутылок. Иуда предал Христа за тридцать сребреников, это я знаю. И что же дальше?

— А дальше он раскаялся, вернул деньги первосвященнику и повесился.

— Получается, что я уговорил Гену стать иноком, привел его на игру, а его там распяли. За это я взял с тебя пивную мзду, а теперь якобы решил ее вернуть. И вскоре, если рассуждать логически, я должен повеситься.

— Да.

— Отвечу как в том анекдоте про Рабиновича: «Не дождетесь!»

— Слава Богу, — сказал Миша, тускло улыбнувшись. — Рад, что у тебя всё нормально.

— А у тебя проблемы? — быстро спросил Степа и внимательно глянул на собеседника.

— Да, — ответил тот. — По-моему, у меня крыша едет.

— А симптомы?

— Гадание, игра и рассказ сплетаются с жизнью. Иногда я уже просто не могу провести грань. Это, знаешь, как просыпаешься и поначалу ничего не соображаешь: где сон, где явь, что всамделишное, а что через минуту забудешь. Лежишь и проводишь грань, а если не проведешь ее, то свихнешься. Сейчас я чувствую, что грани размыты: гадание, игра и рассказ реально влияют на мою жизнь.

— А рассказ уже дописан?

— Да, я его даже принес.

— Большой?

— Где-то на полчаса.

— Прочти. А потом поговорим.

Солев прочел.

— Мощный рассказ, вставляет, — похвалил Степа. — И все эти православные прибамбасы хорошо описаны, и идея понятна. Как у Владимира Красна Солнышка в «Подопытных крысах» идея, только еще круче: крыса завалила эксперимент вивисектора. Про ответы Ивана Федоровича тоже очень умно рассуждается, я бы так не смог и уж апостола Павла точно бы не цитировал. Ты откуда эту цитату взял?

— Из апостола Павла, послание к Коринфянам.

— Ты и апостола Павла читал?

— Читал. Я много чего прочитал для рассказа, и в церковь походил за материалом.

— Молодец. Поздравляю с творческим успехом.

— А то, что у меня теперь крыша едет, и я матери пугаюсь, как будто она из гроба встала, и Светку послал, и в ванну тянет с бритвой — это всё ничего?

— Читателям это всё не интересно, главное — продукт, а продукт ты произвел качественный. Но по жизни у тебя проблемы, согласен. Как и у меня.

— У тебя тоже?

— У меня тоже. И тоже после игры.

— Расскажи.

— Чего уж тут рассказывать… Все в дерьме и всё из-за меня! — горько произнес Степа. — Ты поссорился со Светкой, я — с Ленкой, с тобой я чуть не подрался… Мы все психуем и разбегаемся в разные стороны, как тараканы по кухонному столу, когда свет включишь. Этот свет включился, когда вы крикнули: «Распни его!» — а я с этим согласился. Нам стыдно смотреть в глаза друг другу, поэтому и разбегаемся. А какое состояние у Гены — я вообще не представляю. Я даже не представляю, куда он убежал тогда, ведь что угодно могло случиться. А позвонить ему я не могу, и никто из вас не сможет… Я эту игру придумал, жил ею больше месяца, а в результате вот что получилось. И теперь еще ты приполз. Так тараканов или крыс морят: таракан или крыса сожрет отраву, приползет к своим — и они тоже отравятся. Ты зачем приполз?! Зачем про Иуду рассказал?! Думал, мне легче всех?!

Миша ударил Степу. Степа ответил. Вскоре они, нервно посмеиваясь и переговариваясь, смывали кровь с лиц.

— Как тогда, на втором курсе.

— Точно, из-за Катьки.

— Слушай, Миш, а ведь еще один круг замкнулся, еще один виток спирали!

— Да. Фатум, блин!

— Только бы не повеситься…

— Заткнись! Мы вылечимся! Не бывает отравы без противоядия!

— Ага. В монастырь уйдем. Точняк.

— Зачем сразу в монастырь… Но кое-что у них позаимствовать можно. Он же черт, этот Иван Федорович, черт! А против чертей у них что-нибудь есть…

— Приедем в Дивеево и скажем: «Дайте нам что-нибудь против чертей».

— Ты тоже едешь?

— Еду, конечно. У нас на эту профсоюзную халяву почти полкурса подписалось. Там, говорят, красиво. Со всей страны экскурсии едут, а от нас недалеко.

— Часов шесть ехать.

— Всё равно рядом. Приедем и скажем про чертей. Интересно, что они нам пропишут.

— Можно, и правда, спросить.

— Можно. А то этот Иван Федорович сказал, что игра удастся на славу. Козел.

 

* * *

В то время, когда Миша и Степа смывали кровь с лиц, Гена Валерьев лепил снежок. Первый снег повалил около часу назад, большими влажными хлопьями, и Гена сразу же позвонил Вале и теперь шел рядом с ней по мосту над железной дорогой, сбирал с перил кружевные перлы и лепил, оглаживал и холил огромную холодную жемчужину.

— Зачем тебе снежок? — спросила девушка.

— Тебе подарю, — ответил юноша.

— Мило. Давай.

— Подожди. Вот сойдем с моста, я чуть-чуть отстану и тогда подарю.

— Ах, так!..

— Мост еще не кончился — готовь ответный подарок.

— Руки морозить не хочу.

— Как хочешь.

— И ты будешь кидать в безоружную?

— Хоть в безоружную, хоть в вооруженную.

— А если я обижусь?

— Значит, дура.

— Вот, значит, как! Хорошо, давай мне этот снежок, а себе слепи еще один.

— Держи. Только, чур, раньше времени…

— Вот тебе!

— Коварная! — взревел Валерьев, отряхиваясь.

— С первым снегом! — рассмеялась Велина.

— Ну, всё! — Гена заскользил загребущей дланью по заснеженным перилам. — Ну, всё! Куда побежала?!

Он настиг ее в конце моста и поразил в голову. Валя остановилась и стала вытряхивать снег из-за воротника. Гена помогал ей и извинялся.

Потом они гуляли по задичавшему парку с ржавыми аттракционами и смотрели, как он изменился под снегом. Парк побелел, но слой снега был недостаточен, чтобы скрыть подножную листву, и лик земли напоминал припудренное лицо в оспинах. Листья, еще остававшиеся на деревьях, были облеплены снегом и если падали вниз под его тяжестью, то с некрасивой поспешностью, как подстреленные птицы. Было тихо, и в этой тишине Гена беседовал с Валей о глухонемых.

— Хорошо, — согласилась она наконец. — Я поговорю с ними и со священником. Я слышала про общину православных глухонемых в Питере, при каком-то университетском храме. Для них литургию с сурдопереводом служат.

— Замечательно! — воскликнул Гена. — Если наберется группа, можно будет съездить за опытом. Ты им объясни завтра, объясни! Пусть приводят друзей. Хорошо бы, если бы ваши глухонемые тоже пришли, тогда бы уж точно бы…

— Наших не трогай, — отрезала Велина. — А с вашими я поговорю.

На следующий день в половине первого, как и было условлено, она оказалась на церковном дворе. Было пасмурно и грязно, вчерашний снег полностью растаял, орали грачи, народ выходил из церкви. Гена тоже вышел, троекратно перекрестился на двери и заозирался по сторонам. Было в его виде что-то неприятно-суетливое, Вале даже захотелось уйти, а когда он ее заметил и обрадовался радостью охотника, ей еще сильнее захотелось уйти. Но нельзя, нельзя: она возвещательница, у нее служение…

— Отец Димитрий сейчас выйдет, он переоблачается, глухонемой ждет его, — взволнованно сказал Гена.

— А как его зовут?

— Отец Димитрий.

— Глухонемого.

— Не знаю. То есть мне отец Димитрий говорил, но я уже забыл.

— Не важно, сама спрошу. А он один? Ты говорил, у него жена есть…

— Я ее уже примерно месяц не видел, она была беременная.

— Понятно.

Валя чувствовала в себе то же охотничье предвкушение, которое она распознала в Гене и которое в Гене ей очень не понравилось. Но теперь это не важно, пусть себе охотится; главное, чтобы до времени не догадался.

«Красивая и себе на уме», — подумал отец Димитрий, подходя к девушке вместе со своим глухонемым духовным чадом. Благословения она, естественно, не спросила, и священник мысленно попросил Господа о вразумлении — и себя, и ее, и Гены, и раба Божия Анатолия — всех вразуми, Господи! Девушка рассказала о питерской общине глухонемых при университетской церкви. Университетская церковь! В нашей глуши о таком только мечтать, почти так же фантастично звучит, как литургия для глухонемых…

— Ну а если Господь сотворит чудо, и наберется община, и будет получено благословение, смогли бы вы…

Нет. Естественно. Зачем же она тогда пришла — только из-за Гены? Очень оживленно, эмоционально беседует с Анатолием, жестикулируя и что-то беззвучно проговаривая. Анатолий что-то отвечает ей столь же беззвучно и размашисто. Сначала он выглядит удивленным, потом сердитым, наконец требует ручку и бумагу — это очень простой жест, отец Димитрий не знает, таков ли он в языке глухонемых, но в общении духовного чада с духовным отцом он таков.

Сильно нажимая на бумагу, Анатолий написал: «Почему Христос не Бог? Почему Он архангел Михаил? Почему у человека нет бессмертной души? Эта девушка сумасшедшая?»

«Духовно больная, сектантка, — ответил священник ниже. — Она сказала тебе ложь, но она верит в эту ложь. Помолись о заблудшей Валентине».

Анатолий прочитал, улыбнулся и кивнул, соглашаясь, а затем что-то беззвучно прошептал и крепко перекрестился.

— О чем вы говорите? — беспокойно спросил Гена.

Отец Димитрий подал ему листок.

— Ты… Как тебе не стыдно?! — воскликнул Валерьев, гневно глядя на Велину.

— Гена, будь терпелив, — мягко сказал батюшка.

— Да пошла она в задницу — терпеть ее!..

Валя развернулась и быстро пошла прочь с церковного двора. Гена мгновенно кинулся в погоню, и бежал очень долго, и наконец догнал, и извинился, и долго упрашивал, и в конце концов упросил вернуться, ведь отец Димитрий очень добрый и мудрый и он сможет объяснить, что православную Церковь насадил Христос, что она апостольская, что… На самом деле Гена остался стоять, где стоял, а Валя ушла, куда шла. Глухонемой, имени которого Валерьев так и не вспомнил, тоже ушел куда-то, и тогда юноша спросил:

— Что мне делать с Валей?

— О женитьбе уже думал?

— Да.

— Что же тебя смущает? Неверующий муж освящается женой верующей, и жена неверующая освящается мужем верующим.

— А на том свете разберемся, чья вера была истинной, — горько усмехнулся Гена. — Беспроигрышный вариант. Только во времена апостола Павла и вера была посильней, и христиане редко до старости доживали.

— Думаешь, не справишься? — спросил отец Димитрий с понимающей улыбкой. — Ты умен. Обычно так и бывает: при союзе высшего и низшего высшее подавляется. Но есть и противоположные примеры.

— Видите ли, отец Димитрий, — медленно и с прохладной самоиронией произнес юноша. — Она ведь мне не как жена нужна. Вот в чем фокус. Она мне нужна как переводчица литургии для глухонемых. Я это понял только что, а она почувствовала чуть раньше.

— А-а… — протянул священник. — Ну, тогда и говорить не о чем.

Это «а-а» прозвучало в устах батюшки как-то уж очень простодушно, и Гена улыбнулся, и была в его улыбке спокойная светлая грустинка.

— Меня еще мама волнует.

— А что с ней такое?

— Грипп, уже почти выздоровела, но не в этом дело.

— А в чем?

— Она выгнала свое эзотерическое общество из детского сада и сразу же заболела. Я же вам рассказывал про нее — коллекционерша дипломов о высшем оккультном образовании, этакая дипломированная ведьма…

— Нельзя так о матери.

— Простите. В общем, выгнала она их по эгоистическим причинам, но получилось хорошо. И теперь она на распутье: туда вернуться не может, потому что выгнала, и к Церкви тоже прилепиться не может, потому что дипломов жалко. Вы бы поговорили с ней, подтолкнули…

— Господь ее и так уже подтолкнул. Тут главное не толчки, а просто не мешать. Если же ты ее ведьмой называть будешь, то ведьма и получится. Молись о ней покрепче, а когда у нее вопросы появятся, отвечай правильно. Если она пойдет куда надо, у нее почти наверняка начнутся проблемы со здоровьем и прочие искушения. Тогда скажи ей про соборование и зови меня, если она согласится. Мой телефон у тебя есть.

— Спаси Бог. Попробую.

— С Богом!

Когда Гена вернулся домой, его встретил телефонный звонок. Звонил Степа.

— Прости меня, Гена, — сказал он.

— За что? — Валерьев и впрямь не сразу сообразил.

— За игру, за то, что я втянул тебя в это.

— Бог простит, и ты меня прости. Я ведь тоже только в конце догадался, я сам вас спровоцировал…

— Но если мы все в конце концов догадались, то почему же так получилось? Я вот этого никак не пойму.

— Наверное, стереотип сработал. А может быть, просто аудитория нехорошая и невидимых советчиков было много.

— Ты серьезно веришь в чертей?

— Верю.

— Я тоже, с некоторых пор… Еще раз прости — и меня, и всех нас.

— Бог простит, и я вас прощаю. Да не переживай ты так! Бесы намного опытнее нас. Ну, попались мы, ну и что теперь — вешаться?

Степа положил трубку.

© Евгений Чепкасов