Ясным холодным утром, в первую субботу ноября, на старом щербатом асфальте стояло полсотни студентов, ожидающих автобус. Почти то же самое было здесь и три месяца назад, когда отъезжали в «Комету», а холодрыга тогда стояла чуть ли не осенняя — помнишь, Гена?

— Помню. Только девчонки тогда по-другому были одеты.

— Точно, — с улыбкой подтвердил Миша. — А правда, что в монастырь без юбок не пускают?

— Тебя пустят, — пошутил Гена, — а для женщин там есть юбки и платки напрокат, но лучше уж со своими.

— Понятно. А ты откуда знаешь?

— Про что?

— Про юбки напрокат.

— Не помню, кто-то рассказывал.

— А помнишь, как я тебе чуть леску не порвал?

— Какую леску?

— Я выходил из автобуса и зацепился ногой за леску твоей удочки.

— Точно, это уже в «Комете» было. Помню.

Они улыбчиво помолчали.

Миша очень хотел говорить с Геной и вместе с тем чувствовал что-то вроде робости, какое-то неожиданное глупое стеснение. Чувство это было хорошее, приятное и немного забавное. «Сказать бы ему сейчас, как дети в детском саду говорят: «давай с тобой дружить» или даже «дружиться»… — думал он с улыбкой. — А еще они говорят: «Мирись-мирись и больше не дерись» и сцепляются мизинчиками. А Он говорил: «Будьте как дети». Ладно…» К чему это «ладно», Миша и сам не знал, но повторил его вслух, будто пробуя на вкус, и опять улыбнулся: и солнечное небо, и подъезжающий автобус, и улыбающийся Гена — всё было ладно.

В автобусе сидели вместе; путь был не близок; Миша по привычке наблюдал за Геной, словно тот до сих пор являлся прототипом, хотя какой уж там прототип, да и рассказ дописан. Солев досадовал на себя за эту наблюдательскую позицию, она мешала ему, и он пытался изжить ее всеми силами. Но не очень-то получалось, ведь Гена Валерьев представлял собой идеальный объект для наблюдения, поскольку наблюдению не препятствовал. На вопросы, обращенные к нему, Гена старательно отвечал, в остальное же время молча  смотрел в окно или слушал песни, певшиеся всем автобусом, а когда знал слова — подпевал. Голос у него был неплохой, лучше Мишиного, и еще Миша удивился, что Гена знает песни Цоя и Шевчука.

Приехали как раз к монастырской трапезе — достаточно сытному постному обеду. Помимо университетской экскурсии, трапезничали еще несколько человек, и они молились перед едой и после, и Гена подпевал им, и это казалось Мише естественным, а вот собственное молчание и молчание остальных студентов переживалось как нечто неуместное и даже постыдное. Проанализировав свои чувства, Солев немало удивился.

Монастырь был большой и красивый, с двумя равновеликими пятикупольными храмами, колокольней и еще какими-то постройками. На территории монастыря толклось много пришлого люда — паломники и туристы. Дама в голубом берете, держа над головой малоформатный российский триколор (зачем это? — а, чтобы не потерялись), вела группу на штурм храма. Некоторые из ведомых приостанавливались, беря на прицел фотоаппарата тот или иной эстетически важный объект, жали на спуск и спешили догнать свою знаменосицу.

— А что, во все монастыри посторонних пускают? — спросил Миша у Гены.

— Во все, — ответил тот, — только посторонние не во все едут… Да-а, трудно здесь, наверное, спасаться…

Студенческая группа собралась в полном составе, и экскурсовод начала рассказ о Серафиме Саровском и его обители. Рассказ очень заинтересовал Мишу: раньше он знал только, что есть такой святой, современник Пушкина, очень почитаемый, и видел его икону. Теперь он узнал гораздо больше и потому шел к мощам в некотором волнении. Волнение это объяснялось еще и тем, что он никогда раньше не прикладывался к каким бы то ни было мощам и не знал, как они выглядят — то ли это скелет, то ли мумия, то ли в гробу закрытом, то ли в открытом, то ли как в «Сказке о мертвой царевне»…

Когда Мише было восемь лет, он поцеловал в лоб мертвого отца — это было незабываемо страшное ощущение. Сразу же после похорон он стал задумываться о том, что происходит в земле с теми, кого туда зарыли, стал расспрашивать, и на почве таких размышлений и расспросов у него случались истерики. А кладбище до сих пор вызывало у Миши пульсирующую пугливо-гадливую нелюбовь. Это было третьей причиной волнения, с которым он шел к мощам Серафима Саровского.

К мощам шли через левый боковой вход собора, и была длинная очередь, и у Миши было достаточно времени поразмышлять, повспоминать и попредощущать. Внутри собора оказалась каменная лестница, и лишь за ней — дверь в левый придел; когда Солев поднимался по лестнице, у него осталось лишь одно чувство: «Скорей бы уж».

Рака с мощами стояла под красивой островерхой сенью, с которой свешивалось множество лампад. Люди кланялись перед ракой земным поклоном, прикладывались к ней и отходили, давая место другим. Миша стоял позади Гены и старался сделать всё так же, как он. Вот Гена поднялся с колен и шагнул к раке, а Миша, перекрестившись, встал на колени и коснулся лбом пола… Миша хотел только одного: всё сделать правильно, это почему-то было очень важно, настолько важно, что страх, любопытство, нетерпение и другие чувства совершенно вытеснились этим стремлением — всё сделать правильно. И когда он всё сделал правильно и отошел в сторону, он подумал, что смерть — это не всегда страшно. Он не понимал своей мысли, как не понимал и того чувства внезапной нежности, которое он ощутил, увидев сквозь стекло раки контуры накрытого платом человеческого тела. Он вообще мало что понимал — он просто смотрел на разноцветные огоньки лампад над ракой, и огоньки эти лучились и расплывались.

— Ну сколько можно вас ждать?! — услышал Миша сердитый голос экскурсовода и медленно обернулся. — Сколько? До отхода автобуса меньше часа, а нам еще по Канавке пробежаться и сухариков набрать!

— А разве сегодня обратно? — спросил Гена изумленно.

— Конечно, сегодня. И поторопитесь, если хотите, чтобы на Серафимов источник по пути заехали.

— Я останусь до завтра, — твердо сообщил Гена. — Доберусь своим ходом.

— Я тоже до завтра, — сказал вдруг Миша и улыбнулся. — Наши фамилии Солев и Валерьев. Вычеркните, пожалуйста.

Экскурсовод недоуменно посмотрела на молодых людей, подумала и произнесла:

— Хорошо. Это ваши проблемы. Ночевать лучше у бабушек, они здесь недорого берут. Перед отходом автобуса подойдите — я точно скажу, куда идти. Как, еще раз, ваши фамилии?

 

* * *

Экскурсовода, обещавшую помочь с ночлегом, не следовало упускать из виду, раз уж до отхода автобуса осталось меньше часа, и Гена, приглашающе махнув Мише, направился к выходу. «Хорошо, что вчера стипендию дали, — подумал он и, ясно почувствовав промыслительность этого совпадения, добавил: — Слава Богу!» Он приостановился и оглянулся посмотреть, идет ли за ним Солев. Солев шел.

Вообще, Мишино поведение приятно озадачивало Гену. Он боялся предполагать и всё-таки предполагал, что совершается таинство обретения веры, и понимал, что наблюдать за этим таинством нехорошо — на то оно и таинство. Но Валерьев ничего не мог с собой поделать и с затаенной радостью присматривался к Солеву, параллельно размышляя, что это присматривание, вероятно, отвлекло его от главного — потому-то он почти ничего и не почувствовал, приложившись к великой святыне. «Завтра утром приложусь еще раз», — решил он, крестясь на выходе из храма.

Миша и Гена держались несколько позади университетской группы, не сливаясь с ней; разрыв еще более увеличился, когда Миша, прочитав перед началом Канавки инструкцию по ее прохождению, принялся переписывать на бумажку «Богородице Дево, радуйся…». Гена улыбчиво поджидал и, загибая пальцы, творил молитву.

Наконец тронулись. Канавка представляла собой что-то вроде траншеи, прилизанной временем и поросшей травой, а рядом с ней, по дорожке, против часовой стрелки, тихонько шли паломники, шепча Богородичную молитву. Гена и Миша тоже шли и шептали. Гена чувствовал внутри себя и вовне тихую радость, какая случается изредка во время молитвы, и еще он чувствовал, что идет по кромке пакибытия. Тишина, окутавшая Канавку, была не от мира сего, и потому никакие звуки не могли ее вытеснить, — вот дети выбежали из школы, расположенной внутри Канавки, они шумят, но тишина остается тишиною. Гена дошептал, загнул палец и вновь принялся… Тихо.

— Наших не видно, — заметил Миша, окончив путь.

— Пойдем к автобусу, — предложил Гена и спросил, поспешая: — Тебе сколько осталось?

— Сбился. Но ощущения очень странные.

— Погоди. Я буду дочитывать.

Молчали почти до самого автобуса, пока Гена не перекрестился и не сказал:

— Всё.

Они успели и были направлены экскурсоводом по точному адресу к странноприимной бабушке.

— А далеко до Серафимова источника? — спросил Гена.

— Километра три. Но вам лучше с нами не ехать, а зайти к бабушке и договориться точно. Как договоритесь, идите на три ближних источника, сначала на Казанский — как раз успеете до вечерней службы. А на Серафимов источник лучше завтра, после литургии. И сухариков из чугунка батюшки обязательно возьмите. Канавка и сухарики — это обязательно.

— Спаси Бог, — пробормотал Гена, силясь всё запомнить.

— Причащаться собрались? — полюбопытствовала экскурсовод.

— Да, — ответил Гена, а Миша взглянул на него с интересом.

Экскурсовод вдруг как бы смутилась, произнесла: «С Богом!» — и поспешно села в автобус. Автобус тронулся, а она с жалостью к самой себе подумала: «Автобус — Канавка — сухарики…»

Гена же и Миша пошли искать дом странноприимной бабушки, руководствуясь точным адресом и ориентирами.

В селе Дивеево соседствовали избушки-развалюхи и крепкие срубы, брошенных домов видно не было. Гена и Миша шли по ровной асфальтированной дороге, но почему-то думалось, что она здесь одна такая, а рельеф остальных дорог села определяется колдобинами, лужами и коровьими лепехами. С какого-то двора на всё село громогласно разносилось записанное на магнитофон церковное пение. Может быть, знаменное — Гена не разбирался в этом, слышал только, что знаменное пение теперь принято хвалить, а партесное — ругать. А может быть, наоборот, партесное было — Гена не знал.

— Хорошая деталь для рассказа, — сказал Миша с улыбкой. — Слышишь?

— Слышу, хорошая, — согласился Гена и добавил: — Я и забыл, что ты тоже пишешь.

— Пишу. Надо будет в городе обменяться произведениями.

— Обменяемся. Нам сюда, кажется.

Странноприимная бабушка из домика-развалюшки показала им небольшую комнатку с кроватями. Еще она обратила внимание паломников на будильник, чтобы уж не проспали, а за ночлег попросила очень дешево.

— Скажите, а как до Казанского источника добраться? — поинтересовался Гена на прощание.

— А вот как шли от монастыря до меня, так и идите по той дороге. Дойдете до мостка через речку, перейдете и вертайте направо. Там купальня на берегу деревянная, увидите.

Паломники поблагодарили бабушку и отправились к источнику. Дорога вывела из села в поле — тихое и безлюдное. По полю змеилась речка, виднелся и мост. Солнце висело невысоко и готовилось через часок-другой-третий сесть за горизонт. Но пока оно светило ярко и настойчиво, словно не прошло еще бабье лето.

— А что нужно сделать, чтобы причаститься? — спросил Миша вдруг.

Гена ответил не сразу: он понимал, что вопрос не праздный, что Миша захотел причаститься, и, пожалуй, даже завтра причаститься, — и великое изумление онемило Гену. «Так не бывает!» — подумал он и вспомнил историю своего духовного восхождения от крещения до первой исповеди и причастия — по времени это восхождение заняло года полтора. И до крещения путь был немаленький. А тут, понимаете ли, за какие-то часы… В «Комете» на нем и крестика-то не было, — может, и сейчас нет, и он со всеми кричал: «Распни его!»…

— Ген, я спросил, — напомнил Миша.

— Ты хочешь причаститься? Завтра? — резковато уточнил Валерьев.

— Да, — ответил Солев просто.

— А ты читал про зерно, которое быстро взошло?

— Читал. Оно упало в места каменистые, поэтому у всходов не было корня и они завяли на солнце. Так бывает с людьми, которые легко веруют и легко разувериваются.

Они уже не шли — они стояли на дороге и пристально смотрели друг другу в глаза, словно играли в гляделки. Гена моргнул первым, покраснел и сказал:

— Прости меня, Миш. Прости Христа ради.

— Да ладно, Ген, всё правильно. Я и сам понимаю, что слишком быстро. Только я всё равно хочу здесь завтра причаститься.

«Может, ему послезавтра на голову кирпич свалится, а тут я со своей гордынькой влез: рановато, видите ли. Обзавидовался. Дурак», — отчитав себя таким манером, Гена решил помочь Мише, чем сможет, а уж дальше пусть священник решает.

— Пойдем, — сказал он, — а то стоим, как два барана… На ходу тоже говорить можно.

Они перешли мост и свернули направо.

— Ты веришь, что в литургической Чаше — Тело и Кровь Христовы? Веришь, что во время литургии хлеб и вино преобразуются в Тело и Кровь? — задал Гена главный вопрос.

Задумчиво помолчав, Миша медленно ответил:

— Я верю в Бога, — он примолк, будто прислушиваясь, нет ли в этой фразе фальши, и столь же медленно продолжил, после каждого постулата примолкая и прислушиваясь. — Я верю в то, что Христос — Бог… Я верю в то, что написано в Евангелии… Я верю, что связь между Богом и человеком не нарушена и богообщение возможно… Я верю, что Бог присутствует в православных храмах… Я хочу общаться с Богом так, как это делают православные… Если Христос на тайной вечере сказал, что это Тело и Кровь, и апостол Павел писал, что это Тело и Кровь, и православная Церковь верит, что это Тело и Кровь, — то это Тело и Кровь… Да, это Тело и Кровь.

Окончив свой символ веры, Миша остановился, замер, и на лицо его наплыло испуганное выражение.

— Аминь, — бодро сказал Гена, обернулся, остановился и спросил: — Что с тобой?

— Это Тело и Кровь, — повторил Миша с ужасом. — Тело и Кровь Христа.

— По вкусу как хлеб и вино, не бойся.

— Тело и Кровь Бога! То есть получается, что я могу завтра прикоснуться к Богу?!

— Да. Если тебя священник допустит.

— А что нужно, чтобы допустил?

— К причастию готовятся, — с удовольствием объяснил Гена. — Постятся и молятся, а перед причастием исповедуются. Обычно постятся не менее трех дней, а вечером перед причастием и утром вычитывают каноны и особые молитвы. Обязательно нужно быть на вечерней — на помазании. Ну, на вечерней мы побываем, каноны и молитвы отчитаем, а вот как быть с постом — не знаю. Ты случайно не вегетарианец?

— Нет. Но сегодня у меня на завтрак была овсянка на меду, обед здесь постный был…

— Один день есть, уже неплохо. Только на исповеди не забудь сказать, что постился один день.

— Ладно, скажу.

— Опять стоим! — спохватился Гена. — Ну сколько можно стоять? Мы такими темпами на службу опоздаем.

— Тогда побежали! — как-то по-детски озорно воскликнул Миша и припустил по тропинке к деревянному домику-купальне.

Гена бросился вдогонку.

 

* * *

— Остался? — изумленно переспросила Софья Петровна. — До завтра?.. Спасибо, что позвонили… Всего доброго.

Она положила трубку, задумчиво постояла перед онемевшим телефоном и пошла к мужу.

— Что там? — поинтересовался Виктор Семенович.

— Мишина одногруппница звонила. Он в монастыре остался.

— Насовсем? — спросил Женя.

Родители рассмеялись.

— Завтра вернется, — ответила мама. — С ним еще кто-то остался.

— Во дает, путешественник… — пробормотал отец и осторожно улыбнулся, после чего продолжил: — Однако ужин никто не отменял.

— Я сейчас, — спохватилась Софья Петровна и ушла на кухню.

— Устал после церкви? — спросил Виктор Семенович.

— Немножко, — ответил сын.

— Ничего, вот сейчас поедим — и сразу силы прибавится.

— А потом каноны читать?

— А потом каноны… Не боишься исповедоваться?

— Не знаю…

— Не бойся. Я, когда первый раз шел на исповедь, очень боялся. Но у меня грехов было много, воз и маленькая тележка, — вот я и боялся. А ты не бойся.

— Я и не боюсь, — сказал Женя, подумал и добавил: — Просто стыдно. И еще непонятно.

— Всем стыдно исповедоваться, это всегда так. И мне стыдно, и маме стыдно. А непонятно тебе что?

— Непонятно, почему я раньше не исповедовался.

— Тебе же объясняли: до семи лет причащают без исповеди. Помнишь, чей день рождения мы в сентябре отмечали?

— Помню, мой.

— Ну, и что тебе непонятно?

— Я же раньше тоже грешил, до семи лет. Грешил и причащался без исповеди.

— Великий грешник! — иронично воскликнул отец, но была в его восклицании и некая неуверенность. — А вообще, скажи завтра об этом священнику. Если в тех грехах тоже надо исповедоваться, то исповедуйся.

— Я так и хотел.

— Молодец.

Родители читали каноны, передавая молитвослов друг другу: вот мама читает, вот папа, вот опять мама, вот опять папа — а Женя стоял рядом и когда они крестились и кланялись, тоже крестился и кланялся. Наконец, когда папа передавал маме молитвослов, мальчик не выдержал и со слезой в голосе воскликнул:

— Я уже взрослый!

— И что? — строго спросил отец.

— Я умею читать, я тоже хочу!

— Взрослый, а раскричался, как маленький, — строго сказала мать.

— Шестая песнь, — сообщил Виктор Семенович с улыбкой и показал сыну пальцем на шестую песнь. — Не торопись и следи за ударениями, они здесь проставлены.

Дрожа и задыхаясь от волнения, мальчик прочитал шестую песнь покаянного канона и понял, что да, это о нем, о Жене: это он грешник, это его душу могут поймать грозные Ангелы, это ему необходимо прежде смерти покаяться…

На исповедь Женя подошел с тем же чувством, с каким он читал покаянный канон. Он видел свои грехи, их было много, они давили, но он не знал, как начать, и чуть не плакал.

— Что ты? — ласково спросил старенький редкобородый священник, наклоняясь к мальчику и чуть согнув ноги в коленях. — Что ты? Не бойся. Родителей слушаешься?

Женя исповедовался неожиданно долго, так что Виктор Семенович и Софья Петровна несколько раз недоуменно переглядывались. Наконец священник накрыл его голову епитрахилью, прочитал разрешительную молитву и чуть приподнял мальчика, чтобы тот поцеловал крест и Евангелие. Благословив исповедника, батюшка положил ладонь ему на макушку, не удержался и погладил по русым волосам. Женя радостно улыбался сквозь слезы, когда вернулся к родителям.

Солевы причастились, день был солнечный, поздним вечером приехал Миша. Когда Миша приехал, Женя читал вечернее правило по своему собственному молитвослову, который ему купили сегодня. Очень хотелось выбежать к брату, но так делать нельзя, и вообще отвлекаться нельзя, и Женя продолжил молитву. Он слышал, что Миша и мама с папой о чем-то громко говорят, громко и радостно, но нельзя отвлекаться, нельзя, вот мама плачет и смеется, Женя никогда не слышал, чтобы мама одновременно плакала и смеялась, но нельзя, нельзя, нельзя отвлекаться!.. Почитав правило, Женя лег в одежде на постель поверх одеяла и стал ждать брата.

Брат пришел нескоро, но Женя дождался.

— Не спишь? — спросил Миша.

— Не сплю, — ответил Женя. — Хорошо в монастыре?

— Да, хорошо. Я там причастился сегодня.

— Я догадался. Поздравляю.

— Догадливый какой… — пробормотал Миша, удивленно глядя на брата. — Я тебя тоже поздравляю: мне мама сказала. А вот тебе кто сказал?

— Я просто догадался.

— Ладно… — Миша примолк, чувствуя что-то вроде стеснения или робости, и с трудом продолжил: — Мы редко с тобой говорим, брат… А нам нужно с тобой говорить, я только сегодня это понял.

— Давай поговорим, — сказал Женя. — А про что?

— Сложно так сразу… Не знаю… Наверное, про тебя… У тебя ведь со следующей недели каникулы?

— Да, с завтрашнего дня.

— Вот — каникулы! — оживился Миша, словно это ему и хотелось выяснить. — Каникулы — штука хорошая. Осенние — маленькие, а вот летние — целых три месяца. У меня осенних каникул нет: студентам не положено — только зимние и летние. А тебе видишь, как повезло… Рад, что каникулы?

— Не знаю, — ответил Женя, внимательно глядя на брата.

— Как это так: «не знаю»? «Не знаю» — это не ответ! Наверное, в школе очень нравится? Учиться очень нравится? Да?

— Нравится.

— Это хорошо, но каникулы тоже нужны… А про садик ты не вспоминаешь? Про детский сад. Не хочется иногда вернутся туда?

Мальчик чуть вздрогнул и пытливо посмотрел на Мишу.

— Почему ты спросил?

— Не знаю, мы же о тебе говорим, а ты недавно в садик ходил… Вообще-то, нет: я понял, почему спросил. Мы уже говорили о твоем садике, несколько месяцев назад, летом, тоже вечером. Ты тогда еще рассказывал, что под кроватями ползал. И ты меня тогда спросил, помню ли я свой детский сад. Вот почему.

Миша и Женя сидели на Жениной кровати и, нервно дрожа обоюдной дрожью, пристально смотрели друг другу в глаза, словно играли в гляделки.

Женя отвернулся и тихо заплакал, вспомнив свой подкроватный путь, и «крысок» в бассейнишке, и горку с шаровушками…

— Жень, не плачь, — попросил Миша, преодолев горловой спазм. — Хочешь, мы завтра, прямо завтра, сходим в твой садик? Нас пустят, мы всё там посмотрим… Хочешь?

— Нет, — ответил Женя, помолчав, и улыбнулся сквозь слезы. — Это уже не мой садик. Когда он был моим, я причащался без исповеди. Понимаешь?

 

 

1998-2008,

Пенза—Ханты-Мансийск—Санкт-Петербург

© Евгений Чепкасов