Когда из последнего в кладке яйца вылупился птенец белого цвета, ворона-мать сильно удивилась. Все птицы в их стае имели черное, как смола, оперение. Даже  клюв и ноги у них были чёрные. Также выглядела она сама и отец вылупившихся воронят. И вдруг этот странный птенец!

Как любая мать, она полюбила всех своих детей, когда они были еще яйцами, и теперь не была готова отвернуться от белого вороненка. Птица сразу сообразила, что необычная окраска представляет опасность для малыша.  Она запачкала его углем, а сверху натерла жиром, чтобы создать характерный блеск. Ворона так тщательно следила за тем, чтобы уголь не успевал стираться, что даже ворон-отец не заметил, что один из птенцов не похож на других.

Шли дни, малыши подрастали. Наступило время, когда они стали на крыло и начали учиться самостоятельной жизни. Тогда вороне-матери пришлось объяснить Рэму, что он не такой как все, и преподать азы маскировки. Это стало для него откровением — потребовалось несколько дней, чтобы хоть как-то примирить его с неожиданно открывшейся реальностью. Раньше альбинос был уверен, что все вороны совершают свой туалет таким же образом. Более того, стараниями матери он никогда не видел себя настоящего, и только красный оттенок глаз отличал его от других. Но, ни он сам, ни окружающие его птицы не обращали на это внимания.

В конце концов, белый ворон смирился с действительностью, а, скорее всего, только подумал, что смирился. Ежедневно он пачкал свое тело в угле и натирал его жиром, как учила мать.  В остальном его жизнь ничем не отличалась от жизни других подростков, а затем  и взрослых птиц.

Однажды, пробравшись украдкой к угольной куче, чтобы обновить маскировку, Рэм заметил там Рона — взрослого уважаемого в стае ворона, который тоже закрашивал углем посветлевшие места на теле и оперении.

В этот день у него словно открылись глаза. Рэм понял, что не является единственным мутантом среди исключительно темных ворон. С тех пор он стал внимательно следить за соплеменниками: кого-то он заметил возле угольной кучи, кого-то узнал по красному оттенку в глазах. «Конечно, нас  подавляющее меньшинство, но, все-таки, я – не один», — подумал белый ворон.  Тогда же  ему в голову пришла, на первый взгляд, нереальная  идея, которая требовала нескольких лет подготовки для своего воплощения.

Набравшись смелости, Рэм подкараулил Рона у угольной кучи и поделился с ним своим планом. Потом он встретился с другими мутантами и создал нечто вроде подпольной организации. Все белые вороны довольно быстро  заняли высокое положение благодаря помощи и рекомендациям старшего из них. Вся стая стала прислушиваться к белым воронам, совершенно об этом не подозревая.

Добившись выполнения первого пункта плана, альбиносы приступили ко второму – ввели в вороний лексикон непонятное слово «толерантность». Никто не знал, что это такое, но постепенно все привыкли, что толерантность – это хорошо, ради нее нужно жертвовать многолетними устоями. Вскоре любая ворона в стае была готова заклевать соплеменницу, если та не носилась с «новой ценностью» как с собственным яйцом.

Третий пункт плана, действительно, стал реализовываться, когда из яйца одного мутанта вылупился белый птенец. Его впервые не стали замазывать углем, а только выставили охрану у гнезда. Пока еще замаскированные альбиносы объявили птенца знаком свыше и анонсировали «Шествие толерантности» в его честь, на которое нужно было явиться с белым оперением.

Большинство птиц перед началом шествия  натерлись мелом, а горстка мутантов, которые и устроили эту вакханалию, наконец, вымылась и явилась в своем натуральном виде. Так, умело манипулируя общественным мнением, Рэм, которого в человеческом мире, вероятнее всего, назвали бы талантливым политтехнологом, добился исполнения своей мечты.

Отныне черные вороны в стае стали вторым сортом, а хорошим тоном считалось мимикрировать под альбиносов.  Благодаря новой моде уже никто не мог понять, сколько же в стае настоящих белых ворон.

Наступило смутное время. Старого вожака стаи, который давно одряхлел, прогнали, а вместо него выбрали Рона, как самого старшего и уважаемого из альбиносов. Теперь белые, а в основном, натертые мелом, птицы забивали своих темных соплеменников, не желающих перекрашиваться. Начались погромы, в которых утратившие рассудок птицы в кровавом экстазе разоряли гнезда своих сородичей. Стая пришла в полный упадок, ведя внутреннюю войну. Много ворон покинуло родную территорию, пытаясь прибиться к другим, но  большинство из них так и не нашли счастья на чужбине. Несмотря на то, что на новом месте они внешне ничем не отличались от местных обитателей, те все равно считали их  чужаками.

Белый вожак вместе со всеми словно впал в какое-то безумие, но однажды пелена с его глаз слетела. Он задумался о том, где же здесь хваленая толерантность, и кто дал право меньшинству диктовать свою волю большей части стаи. Ведь он хотел всего лишь добиться равноправия, не бояться, что когда уголь сотрется с его перьев, его просто забьют другие вороны. Всю ночь напролет он размышлял, задавал себе вопросы и искал на них ответы, но так и не смог понять, как же дошел до такого состояния.

Утром Рон собрал стаю и объявил, что обе окраски оперения отныне равны, а тот, кто нарушит этот закон, будет навеки изгнан. Рэм пытался помешать, крича: «Чего тебе не хватает? Ведь мы сейчас наслаждаемся властью! Ты ведешь себя как  наивный птенец!»

Предводителю было, что ответить своему оппоненту. После бессонной ночи он многое мог бы сказать о равноправии и справедливости, о совести и процветании стаи. И если ради общего блага ему придется пожертвовать интересами кучки мутантов, то он сделает это. И пусть кто-то посчитает его наивным птенцом – время рассудит.

Но вожак не стал вступать в полемику, потому что к счастью для большинства сейчас слышал только голос Мудрости.

Мари Лепс (Мария Древская) © Все права защищены.

Сидя на печной лестнице, юная кикимора шила себе новую рубаху, но, сказать по правде, выходило у нее не очень. Несмотря на все старания, стежки ложились вкривь и вкось, получались разной длины. Все оттого, что во время работы она дергалась и подпрыгивала, будто на приступку, где она сидела, подложили канцелярскую кнопку.
Кикимора была небольшого росточка, с горбом на спине и змеящейся по нему косой. Одета в длинную черную рубаху и веселенькую шапку с рожками, вероятно, собственного изготовления, потому что рога на ней были разной высоты.
-Кика! – позвал с порога банник. – Я вернулся. Что на ужин у нас?
— Ну и че? Вернулся он, видали? – скандально завизжала кикимора. – Ужин ему подавай! С чего бы это? Уж не жена ли я тебе?
Наглядно демонстрируя отсутствие ужина, в воздух поднялись пустые горшки и чугунки и стали хаотично летать по избе. Кухонная утварь время от времени натыкалась друг на друга, на стены, а особенно дерзкая сковорода со всей дури врезала баннику по лбу.
Пользуясь замешательством незадачливого жениха от всей этой кутерьмы, кикимора выскользнула за порог.
* * *
— Бабушка Авдеевна! – раздался скрипучий голос и в дверь заколотили.
— Иду! Иду! – ответила знахарка и пошла открывать, бурча себе под нос:
— Кого это принесла нелегкая в такой час? Ты? А тебе чего? – удивилась, обнаружив на пороге кикимору. – Аль заболела? Так вроде не болеет ваш род. Ну, заходи, коли пришла.
Не каждый осмелится впустить к себе в дом кикимору, но Авдеевна была не робкого десятка.
— Бабушка, помоги! – неожиданно попросила кикимора, хватая знахарку за руку и с мольбой заглядывая ей в глаза. – Нет больше мочи так жить. Чувствую, что не родилась я кикиморой. Опостылели мне все: и кикиморы соседские, и шушканы бестолковые, а больше всех – жених мой банник.
— Знамо дело, что кикиморой ты не родилась. Выкрал он тебя из семьи человеческой, когда ты младенцем была, чтобы жену себе вырастить. Это у них в порядке вещей. Так, то — дела давно минувших дней, а от меня-то тебе чего надобно?
— А можно все обратно вернуть?
Неопределенного цвета глаза с надеждой глядели прямо в душу Авдеевне и та смягчилась:
— Попробовать можно, только рискованное это дело. Можешь вообще помереть, но намучишься так уж точно. Обидно будет, если зря и не выйдет ничего. Честно скажу, способ есть. Только я его не пробовала никогда — нужды не было. Делать это надобно в марте, семнадцатого числа, за день до того и приходи.
— Бабушка, да куда же я пойду? – взмолилась кикимора. Сбежала я, а перед тем еще сковородой по лбу жениха огрела.
— Так откудова ты?
— Из Кикиморова. Можно я у тебя поживу? Я тебе помогать буду. Что скажешь, делать буду: стирать, убирать.
— Эко тебя занесло. Это ж даль-то какая. А насчет подмоги толку с тебя никакого, уж я-то знаю. Да ладно уж, оставайся, куда ж тебя деть, горемыка.
.* * *
Так и прожили вместе почти два месяца знахарка и кикимора. Жиличка старалась не вредничать, да у Авдеевны особо и не забалуешь, но и быть полезной у нее не получалось. Знала знахарка, о чем говорила. Только начнет кикимора полбу перебирать, тут же на месте подпрыгивает. Дернется, да и рассыплет крупу на пол. Бабушка на нее не сердилась — понимала, что та не виновата.
А семнадцатого марта на рассвете, когда кикимора еще спала, взяла Авдеевна большие ножницы и выстригла крест у нее на голове, приговаривая только ей известные слова.
Кикимора закричала нечеловеческим голосом и стала корчиться в постели. Тело ее выгибалось дугой, на лбу выступили крупные капли пота.
— Попей, милая! – протянула знахарка бедолаге кружку с наговоренной водой. Для того, чтобы та смогла сделать несколько глотков, голову ее пришлось поддерживать.
— А-а-а! – кикимора закричала с новой силой.
Авдеевна поставила готовиться травяной отвар и присела у постели горемыки, что металась в бреду.
— Говори, что видишь, — сказала знахарка.
— Вижу реку, — слабым голосом ответила кикимора.
— Там должна быть лодка, видишь ее? Ищи.
— Вижу.
— Садись в нее и плыви.
— Села, плыву.
— Все время рассказывай, что видишь, — напомнила Авдеевна.
— Вижу, что река и лодка зеленые, а на берегах трава растет и деревья. Вижу коров на берегу справа.
— А слева коров видишь?
— Нет.
— А что еще не так на разных берегах?
Кикимора замолчала, странно охнула, а затем сказала:
— Деревья сухие.
— Где?
— Слева. И трава пожухла. Деревья горелые что ли? – неизвестно у кого спросила сновидица. – Как будто пожар был. А одно горелое бревно вообще на земле лежит. И травы здесь больше нет, только черная потрескавшаяся земля.
— А справа? Какие там деревья? Есть трава там? – спросила знахарка.
— Да, там и трава и деревья – все зеленое. А-а-а! – снова закричала кикимора.
— Что, милая?
— Горб огнем жжет. И всю левую сторону ломит.
— Так немудрено это, — сказала Авдеевна. – Горб-то у тебя тоже с левой стороны. А ты сама сказала – пожар там был, сухое все. Надобно, чтобы левый берег зазеленел. Направляй лодку к правому берегу. Давай пристанем там, где есть саженцы небольшие: деревца, кустики. Такие, чтобы ты сама с ними справиться могла. Видишь?
— Вижу. Пристань и лопату ищи в кустах. Потом выкапывай саженец и вези его на левый берег, сажай там и полей обязательно.
Отвар для кикиморы был готов. К тому времени она успела пересадить полдесятка саженцев. А голос ее становился все слабее.
— Утомилась, милая? – спросила знахарка.
— Еще как, бабушка.
— Вот, попей, — Авдеевна поднесла кружку с дымящимся напитком к лицу горемычной. – Это тебе силу придаст.
Та сделала несколько глотков. Чудесным образом боль успокоилась, а взгляд неопределенного цвета глаз стал осмысленным. Знахарка присела рядом и заговорила:
— Сейчас расскажу тебе, что ты видела. Левый берег – это твое прошлое, которое ты сжигаешь, никак не хочешь его принять. И себя в нем принять не хочешь. Неужто в твоем детстве и юности не было ничего хорошего?
— Ну, не знаю, — растерялась кикимора.
— А ты вспомни.
Неожиданно та улыбнулась:
— Кот у меня был. Его мне старая кикимора, что за мамку была, подарила.
— Вот видишь, мамка тебе подарки делала, любит тебя, наверное. Вспоминай хорошее, вспоминай. Его много было, просто ты его сразу не признала, а, может, забыла уже.
И кикимора вспоминала, чем дальше – тем больше. Рассказывала смешные случаи из детства, и улыбка все чаще озаряла ее остроносое лицо.
— А себя ты за что так не любишь? – неожиданно спросила Авдеевна.
— За то, что такая неуклюжая и некрасивая. А еще вредная, — ответила кикимора и расплакалась.
— Ты оттого неуклюжая и вредная, что себя не любишь, а не наоборот, милая. А насчет красоты, так она — у каждого внутри и из глаз глядит как свет из дома сквозь окошко. Внутри каждый – сам себе хозяин. Что захочешь, то в тебе и вырастет, — знахарка обняла страдалицу, прижала ее голову к груди и гладила, пока та не успокоилась. — А теперь ложись, поспи, много сил тебе еще понадобится. И жалей себя от всего сердца. Ты у меня умница и красавица, запомни это. Просто запуталась, да и не мудрено. Все у нас будет хорошо. А хочешь, насовсем у меня останешься? Будешь внучкой моей, я тебя премудростям своим научу? Дарьей окрестим, тебя же мне Небеса подарили.
* * *
Еще месяц выхаживала знахарка кикимору. Каждый день та сажала деревья и кусты на левом берегу реки. Когда силы подходили к концу, Авдеевна поила ее чудодейственным отваром, кормила и вразумляла. Через две недели жиличка с улыбкой вспоминала годы, проведенные в Кикиморове. Горб ее заметно уменьшился и не так болел. Да и на кикимору она походила все меньше.
А однажды в видениях появилась большая лягушка.
— Далеко до нее? – спросила знахарка.
— Далековато будет, бабушка.
Насадив деревья и кусты, Дарья принялась перевозить дерн и сажать цветы. Вместе с травой на левом берегу появились коровы. Девушка посмотрела на оба берега и нашла их одинаковыми. Неожиданно лягушка запрыгнула в лодку.
— Бабушка, лягушка, — сказала Дарья.
— Где, милая?
— В моей лодке.
— А вот и твое преображение, Дарьюшка! – Вставай, лежебока, праздновать будем.
* * *
На следующий день Дарья вышла во двор и увидела своего жениха. Вроде бы и он это был, но за время, прошедшее с их последней встречи, тоже заметно изменился. Стал моложе и выше ростом, а вместо листьев с банного веника облачился в джинсы и футболку. Очень даже привлекательный мужчина получился.
Девушка не могла понять, что произошло с банником. Забегая вперед, скажем, что она этого так никогда и не узнала. Возможно, банника, как и ее, в человека перевоплотил знахарь, возможно, любовь, а могло случиться, что Дарьино преображение обновило и ее половинку. Ведь не зря же мудрые говорят: «Хочешь изменить мир, начни с себя».
Дарья разглядывала черточки, которые остались прежними – приподнятые уголки глаз и опущенные внешние края бровей, мочки ушей необычной формы, и сердце ее заколотилось. Все это было таким родным. «А ведь, все-таки, вот она – моя судьба!» — пришло прозрение.
— Пойдем домой, — позвал бывший банник.
— Куда? В Кикиморово? – отшатнулась Дарья.
— Зачем в Кикиморово? Я здесь в Спиридоновке для нас домик купил. Будешь к Авдеевне в гости ходить хоть каждый день. А еще цветочки в ящичек посеял, чтобы тебе радостно было.
И тихо добавил:
— Прости меня за все.
— Да простила уж. И ты меня тоже прости, если что.

© Мари Лепс, 2016